АЛЕКСАНДР ШОЙХЕТ

ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВОИНА АГАСФЕРА

Пролог

Данная рукопись, принадлежащая умершему землянину по имени Виктор Берг, руководителю и воспитателю группы молодых жителей горного района под кодовым номером 5-Ди, регион - Западная Азия, 3 планета в системе звезды типа HG-6247 Ейч-Джи (Земля), передана командиру межгалактического звездолета Тет-Кью Эль-Ллиру лидером популяции землян Анджеем Вадковски для изучения и дальнейшего сохранения в Библиотеке Центра Межгалактической информации в отделе истории Примитивных гуманоидных цивилизаций.

Рукопись представляет собой большое количество бумажных листов, скрепленных металлическими скобами обернутых сверху плотной, грубо выделанной кожей. Записи, судя по составу и качеству пишущего вещества, сделаны в разное время.

Рукопись представляет определенный научно-познавательный интерес для специалистов, изучающих историю примитивных гуманоидов Провинциальной Галактики. Судя по его записям, умерший вождь популяции скорее всего принадлежал к довольно редкому в данной системе планет типу культурных героев.

Группа спасенных после Катастрофы, постигшей планету, и воспитанных им особей человека земного, устойчива к природным условиям, достаточно информирована об окружающем мире и неагрессивна, что положительно характеризует личность умершего вождя.

Межгалактический Совет направил одного из своих ведущих сотрудников, Адад Водана, для поддержания постоянного контакта с группой, а так же для оказания поддержки в сложных ситуациях. С данной группой землян связаны определенные перспективы в восстановлении и развитии новой, более прогрессивной цивилизации в этом регионе.

Представитель Межгалактического Совета Мит-Ра-Дьяус.

Глава 1.

Мне надо вернуться…

Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть. Изречение из книги "Начальные основы воинских искусств". Написал некий японский самурай Дайдодзи Удзана.

Это одна из основных заповедей воинского сословия феодальной Японии. Примерно похожие мысли мы встречаем и у воинственного народа северной Индии - раджпутов, и у индейских племен Америки, и у древне-персидских магов-зороастрийцев, и у греческих философов-стоиков.

Но, что самое интересное, точно такую же идею содержит Тора. Книга Коэлет: "Время жить и время умирать". Фразы Торы лаконичны и содержат ту же самую мысль о мужестве человека перед лицом физической смерти. Очевидно, древние евреи были воинственным народом, не менее стойким перед лицом опасности, чем воинские кланы самураев, спартанские гоплиты царя Леонида или суровые воины готских и норманнских дружин. Почему же, начиная с эпохи диаспоры, после жесточайших партизанских войн Бар-Кохбы, отчаянного сопротивления защитников Масады и героической гибели рабби Акивы, за евреями закрепилась слава народа трусливого, теряющего присутствие духа перед врагами, неспособного к сопротивлению?

Я, пишущий эти строки в одинокой келье полуразрушенного монастыря, я, ныне старый отшельник, а в прошлом - воин еврейской повстанческой армии, я проживший на Земле, благодаря Господу, не одну сотню лет, все это время задаю себе один мучительный для меня вопрос: "Как это могло произойти с моим гордым, смелым и воинственным народом? Когда и где случилось удивительное и убийственное превращение народа воинов и пророков в стадо пугливых овец, уныло бредущих из страны в страну под водительством таких же трусливых пастырей?".

Ведь это они, уважаемые мудрецы, изобрели в незапамятные времена целый свод законов, унылых правил, занудных и скучных запретов, закабаливших целый народ почти на две тысячи лет.

Кто-то из них возражал тогда на мои гневные упреки по поводу трусливого поведения еврейских мужчин. Это были времена страшных погромов Колиивщины, когда своры бандитов, гордо называвших себя казаками, выволакивали из домов еврейских женщин и совсем молоденьких девушек, и скопом их насиловали на улицах. И вот тогда, среди всеобщих слез и тяжких стонов, один из этих мудрецов убеждал меня: "Не надо поднимать оружия против этих гоев, не понимающих слова Божья. Все наши страдания с Его ведома. Они лишь результат безмерных грехов наших, нашего неверия, и потому мы должны терпеливо сносить все, что эти нечестивые обрушивают на нас".

Он говорил со мной внутри старой деревянной избы, которая называлась синагогой, в жалком грязном местечке, затерянном среди галицийских лесистых холмов. Он держал мои руки, рвавшиеся к оружию, к кривой турецкой сабле, а по углам темной конуры жались и тряслись от страха евреи, бородатые и плешивые, молодые и старые, одетые в бесформенные черные одежды. Мужчин было много, по крайней мере, достаточно для того, чтобы я мог вооружить их кольями, мясницкими ножами и топорами, и выбить шайку гайдамаков вон! Но они жались, тряслись и молились Адонаи. Но Адонаи почему-то не слышал их, а за окнами пригнувшейся к земле синагоги рвал душу визг насилуемых женщин, отчаянный плач детей, треск горящих в веселом пламени лачуг и громкий торжествующий гогот победителей.

- Что случилось с этим народом, старик? - заорал я, - Ты, мудрый рав, ты, пастырь и толкователь Закона, отвечай мне! Что произошло с этими юношами и мужчинами?! Почему они дрожат здесь, вместо того, чтобы…

- Тише, тише, пришелец, - шептал он, - ради Господа, иначе эти услышат твои слова и ворвутся сюда. И сожгут свитки Торы. Мы охраняем здесь эти свитки: Это самое ценное, что есть у нас.

- Не ценнее, чем честь и жизни ваших женщин и детей! - орал я, вырываясь из его цепких старческих рук.

- Ты слишком долго отсутствовал среди нас. Мир с тех пор изменился, - тихо сказал он и зорко взглянул на меня, очень внимательно взглянул, и я понял, что не зря он считается великим мудрецом среди этих дрожащих.

- Будь проклят такой мир! - закричал я и бросился вон из затхлой избы.

Кривая острая сабля была в моих руках. Я сейчас не вспомню, как она попала ко мне. Помню только ощущение нового оружия, ведь в прежней жизни я знал только прямой обоюдоострый меч: Рядом с синагогой был двор, и там во всю веселились погромщики. Глаза мои увидели картину: несколько обнаженных женских тел, растерзанных, с широко разбросанными ногами, валялось тут и там. А у плетня стояла на коленях совсем молодая девушка. Ее руки были прикручены к плетню кожаной уздой и летнее солнце растекалось по бесстыдно обнаженной плоти: Вокруг толпились пьяные казаки и с гоготом, один за другим, меняя друг друга, входили в нее сзади.

В ее диких черных глазах уже играло безумие, рот был оскален в крике, которого никто не слышал. Очередной казак оторвался от ее зада, уступая место другому. По ее бедрам струилась кровь. Я бросился с крыльца в самую гущу бандитов. Они были пьяны, у многих спущены шаровары и это облегчало мне задачу. Не помню, как очутилась в левой руке вторая сабля, наверное, выдернул у кого-то, и я пошел рубить влево-вправо, крутясь с клинками в бешенном танце, как учил меня когда-то мой незабвенный Учитель.

Они не сразу поняли, что произошло. Иных настигла смерть, когда они пьяно озирались вокруг. Здоровенного негодяя с жирной задницей, что с силой вбивал свой член в девушку, я развалил до пояса.

Около плетня я заметил несколько лошадей. Надо было уходить - на вопли избиваемых сбегались их товарищи, меня стали теснить к плетню:

- Трымай його, трымай, Грыцю! - кричали со всех сторон.

Я заметил детину саженного роста, подбегавшего сзади с громадной цепью. Увернувшись от свистевшей цепи, я из последних сил всадил клинок в мощное брюхо казака, что-то хрястнуло, я отшвырнул обломок сабли и прыгнул в седло ближайшего коня. Он вздернулся на дыбы, но я заставил его повиноваться и, отчаянно крутя саблей, отбивая удары, вылетел со двора и помчался по пыльному шляху, оставляя позади этот страшный миг, страшный день, один из тысяч дней в жизни моего народа. Я стремился поскорее покинуть проклятое место и не обратил внимание на странные хлопки за спиной. Над головой моей внезапно засвистели невидимые птицы, и одна из них вдруг с силой ударила в мою спину. И онемело плечо, и рука с саблей рухнула вниз, теряя силу, и что-то теплое потекло по спине, и закружилось далекое небо. А конь нес меня на себе под сень густого темного леса, все дальше и дальше от гневных криков, хлопков, выстрелов и дыма пожарищ. А в галицийских селах и грязных корчмах еще долго жило темное предание о каком-то скаженном жиде, шо рубывся як сатана, тай богато козаков вбыв:

Потом уже, будучи отшельником, я долго и безуспешно пытался вспомнить, кто же тогда спас мне жизнь? Была ли это сердобольная женщина, дряхлый лесной колдун, один из многих, живших в Карпатских горах, или проезжий по делам еврей-торговец… Не знаю. Очнулся я в корчме, в низкой, темной комнатке. Подо мной было огромное твердое ложе, надо мной грязный бревенчатый потолок, и бородатый еврей склонялся, шептал что-то, протягивал деревянную чашу с горьким питьем. Я не хотел пить эту дрянь, отталкивал его, злясь на то, что правое плечо мое жгло огнем, и руки не слушались. А потом откуда-то появилась та странная женщина, легким взмахом руки удалила старого еврея, дала мне душистого отвара из неведомых трав, и от ее летящих движений, густой травы медных волос и зелени глаз мне стало легко, и даже каленое железо в плече угомонилось. Она три раза в день поила меня тем отваром и что-то шептала на непонятном языке. И уходила боль, и тело вновь становилось моим, готовым к сражениям, бегу и скачке по дорогам Времени. А потом, когда пуля вышла из тела и раны стали затягиваться, она приходила под покровом темноты, молча раздевалась догола и бросалась на огромную постель, оседлывала меня, впивалась губами в рот. Ее тело было сильным и божественно красивым, она поражала своим бесстыдством.

В короткие мгновения отдыха, я хотел спросить ее, кто же она и откуда взялась здесь, в этом затхлом краю еврейских нищих, среди суровых хасидов.

Она прижимала палец к губам, на мои расспросы лишь улыбалась загадочно, и снова тащила меня в омут своей страсти. А я вспоминал другую мою жизнь, уже давно погасшую, как слабый огонек в ночной степи, и семнадцатилетнюю девчонку-гетеру в приморском кабачке Аскалона, с которой я провел несколько ночей, прячась от римского военного патруля. Тогда я был совсем юн, силен, как леопард, и ничего еще не знал о будущем. Из той, первой моей жизни почти все стерлось, кроме трех сумасшедших дней с юной греческой шлюхой, безудержной, красивой и развратной, как сама Афродита, и еще, пожалуй, побега из окруженной римлянами Масады. Но об этом я расскажу позже.

Рыжая еврейка из грязной галицийской корчмы, она жила в другом времени, в темном времени позорного рабства. Вокруг тихо, как мыши, шептались и шмыгали сутулые евреи, в углах корчмы притаился ужас шляхетской порки, убийства, насилия: А она была как сон, как мечта о прошлой, вольной жизни, на берегах далекого теплого моря. Такие женщины с танцующими бедрами встречались когда-то в моей Иудее. В последнюю нашу ночь она шептала, улыбаясь в темноту горящими глазами: "Я рожу мальчика. И он будет сильным, неукротимым разбойником. Да-да, разбойником. И будет пускать кровь гоям. Он будет мстить".

Я невольно содрогнулся от ее ненависти и сказал.

- Пусть он будет воином и защитником слабых. А пускать кровь просто так - великий грех перед Господом.

- Грех? Ты сказал грех? А сколько крови пролито ими здесь, в этой проклятой Богом земле!? Крови наших братьев! Чья это пуля, что я извлекла ворожбой?

Я молчал. Возразить было нечего. Я и сам думал также, злоба и горечь давили мне грудь все время, что я пребывал в этом краю, среди лесов и гор, куда попал мой народ по прихоти Бога.

- Эти жалкие мужчины, - продолжала она, - эти наши евреи. Борода - единственное, что осталось у них от мужчин, не считая вялых членов, которыми они ковыряют своих жен в строго отведенное Талмудом время.

- Что такое Талмуд? - спросил я.

Она мрачно усмехнулась.

- Откуда ты явился, чужеземец, и являешься ли ты евреем, если спрашиваешь, что такое Талмуд?

Я пытался что-то сказать, но она остановила меня жестом.

- Не говори ничего. Мне все равно, кто ты и откуда пришел в наш мир. Ты красив, смел, и, не раздумывая, вступил в бой с гайдамаками, когда наши праведники позорно отсиживались в синагоге, слушая вопли насилуемых жен и дочерей! Я рожу сына, и он будет так же резать казаков и шляхту, как ты. А ты уходи отсюда. В этом мире тебе не будет жизни. Наши евреи не примут тебя. Я знаю, слышала в корчме, местный кагал ищет тебя, чтобы выдать. А к казакам и шляхте ты сам не пойдешь, они тебе враги.

- Как же я выйду отсюда, - спросил я, - Если за мной охотятся и те и другие?

- Сегодня ночью, - ответила она шепотом, - ты выйдешь через окно. У забора будет ждать оседланный конь. Ты тихо отъедешь в лес позади корчмы. В лесу увидишь посреди поляны сухую березку. Встанешь рядом и выпьешь вот это. И она протянула маленький медный сосуд, плотно закрытый крышкой.

- Ну и что? - спросил я недоуменно, - разве это питье способно увести.

- Не кажись глупее, чем ты есть, чужестранец. Оно унесет тебя туда, откуда ты явился. А сейчас иди ко мне!

"А откуда же я в самом деле явился?", - вдруг подумал я и внезапная догадка обдала холодной волной.

Но женщина не дала опомниться и впилась яростными губами в мое лицо. Я сделал тогда все, как она сказала. Странный черный конь бесшумно вынес меня к поляне и замер возле сухой одинокой березы. Полная луна недобро усмехалась с небес. Конь нетерпеливо заржал и мотнул головой, как бы говоря - ну что ж, давай!

Я поднес медный флакон ко рту и тут внезапно вспомнил! Черт возьми! Я же попал сюда, в это темное время, прямо из двадцатого столетия. А там было Государство Израиль, город Тель-Авив и мы спорили с приятелями о давнем историческом факте, сидя на крыше довольно дряхлого строения. Водка в бутылках явно подходила к концу, и нахальные комары садились на изрядно измочаленную закусь. А спор, если не ошибаюсь, возник из-за Масады. Точнее, из-за одной неясности, связанной с тем давним делом, и Мишка Гутман, наезжая пьяным глазом на Сашку Иванова, рычал: - Н-не м-м-может того бы-бы-быть! Ч-чтоб-б та-ам у них:на М-М-М-а-ссаде: Н-нико-го н-не ос-талос-сь: Н-ну пр-р-росто не м-может и все!

На что не менее "хороший" Сашка, философски взирая на Луну, гундел: - Мож-жет! Они, древние евреи, пон-н-нял ты, он-ни ни за что н-не х-хотели сда-ава-ать..ся! Н-на при-н-цип, ты пон-нял, да? - На хуй та-а-кой пр-ринцип! - орал Гутман, совсем забыв, что на дворе шаббатняя ночь и надо соблюдать покой граждан, - Если бы я, к пр-ример-ру, ок-казалс-ся т-там: - И х-хорошо, ч-что не ок-казался, - мрачно ответил Иванов..

Их разговор принял более увлекательное направление, а я, глядя сквозь голубую муть на заваленный объедками, стаканами и бутылками стол, совсем некстати вспомнил Масаду, парящую в прозрачной высоте над чашей Мертвого моря. Лица моих давних товарищей, обтянутые голодом. Дерзкий прищур орлиных глаз Бар-Кохбы и далеко внизу, сверкающие на нестерпимом солнце штандарты римских легионов. Я мог бы разрешить их спор, ведь я и был одним из тех десяти воинов, спасшихся из обложенной намертво Масады, и запомнил все, что произошло тогда, да кто бы из нынешних, даже пусть и мертвецки пьяных, людишек мне поверил? Смех! Да, и я сам, живший последнюю свою жизнь в конце двадцатого столетия христианской эры, порой думал, что мне все это просто приснилось, и вовсе не я был тем остервенелым от трех лет партизанской войны шестнадцатилетним волчонком, карабкавшимся по голой отвесной скале, шептавшим проклятья римлянам в последнюю ночь перед штурмом Масады.

Реальные пьяные рожи моих приятелей, заваленный объедками стол, залитая гудроном крыша дома, втиснутого в грязный переулок южного Тель-Авива, и желтая луна над городом, - все это подтверждало, что я не сплю и не сошел с ума.

И все же я помнил, что мне надо вернуться. Куда вернуться? Зачем? Но выйти из этого времени было необходимо, и я, вспомнив, о чем говорил когда-то мой Учитель, слил остатки спиртного в более или менее чистый стакан, вздохнул, опрокинул содержимое в глотку и сказал Слово. Картина с двумя пьяными приятелями, столом и плоской крышей поплыла куда-то вбок, засвистел ветер в ушах, и…

Я снова очутился на темной поляне, подо мной волновался конь и руке моей застыл медный сосуд с таинственным напитком. "Куда же ты теперь?!" - прозвучал в ушах Голос.

Глава 2.

Воин Бар-Кохбы

"Куда? Ку-у-уда-а? Ку-уда-а-а?", - это кричит таинственный голос или звенит в голове? Я медленно открываю глаза. Надо мной далекое, голубое небо.

В нем парят орлы. Рот мой в огне. Горло - сухая корка. И боль. Спина. Плечи. Бока. Все саднит и ломит. Я пытаюсь встать. Пытаюсь вспомнить.

Мы, два отряда по десять воинов. Старшему из нас едва стукнуло девятнадцать. С нами старый, изрубленный в боях Гиора. Мы стоим шеренгой, сжимая рукоятки мечей и топоров, а на открытой всем ветрам площадке перед строем - Бар-Косиба. Мы не понимаем, что он сейчас говорит. Мы не хотим понимать тебя, наш признанный и любимый вождь. Но ты повторяешь, упрямо потряхивая головой в римском шлеме: "Да, повторяю для всех. Вы сегодня ночью покинете Масаду, это приказ, а приказы не обсуждаются, особенно мои приказы, поняли вы, салаги? Кто там хнычет на левом фланге? Мои воины не хнычут. Вот он, Гиора, поведет вас! Он знает все тропы, даже те, по которым не ступала лапа шакала. Вы будете жить, ибо кто-то должен выжить в этой убитой для жизни стране! Вы будете жить дальше, когда нас не станет. Ибо кто-то должен рассказать правду миру о нашей неравной борьбе".

Он еще долго говорил перед нами. О долге перед Всевышним. Перед потомками. О какой-то неиссякаемой памяти народа. Он, никогда не тративший на нас слов, кроме воинских команд и суровых приказов. Я не запомнил многого. Я вообще был тогда неграмотным. И полуголодным. Осатанелым от постоянно присутствующей рядом смерти. Я, разумеется, верил в Бога. Но Бог Израиля был далеко и его невозможно было любить. А Бар-Косиба стоял рядом, возвышаясь над нами, как скала. И огромные мышцы его переливались на солнце. Он походил на героев Торы, и бросить его сейчас, здесь, с горстью воинов, женщин и детей, представлялось мне диким кощунством и последним предательством. Но приказ следовало выполнять. Ночью, обвязавшись веревками, мы тихо покинули крепость, исчезая один за другим в черных провалах неприступной скалы.

Жар сдавливал мою голову, и солнце, этот немилосердный хозяин небес, жгло глаза, а вокруг, насколько я мог видеть, были раскаленные камни. Жесткие стебли колючих растений и: мухи, мириады зеленых жужжащих мух. Они садились на мое разбитое о камни тело, впивались в раны, и не было сил их отогнать. Ночью я сорвался со скалы, когда мы скользили по камням вниз, к свободе. К нежданно дарованной нам жизни. Бар-Косиба приказал мне жить, а я валяюсь тут, как падаль. Корм для мух. Для их языческого идола, финикийской мерзости. Бааль-Зебуб, Бааль-Ззвув, господин мух. З-з-з-Ву-у-ув! Мухи впиваются в тело. Надо подняться, встать. Я не хочу быть жертвой Бааль-Звуву: Боль пронзает меня сотней стрел. Я поднимаю голову. Отрываю плечи от камней. Пытаюсь встать. Боль грызет мои ребра стаей шакалов. Бааль-З-з-з-е-е-в-у-у-в. Яростно жужжат мухи. Молот с размаху бьет в затылок. И чернота расплывается перед глазами.

Меня спас отшельник. Один из тех таинственных и непонятных большинству людей, которых в народе зовут ессеями. Когда-то, я слышал от одного уличного торговца в Цезарее, этих ессеев было много и они проповедовали открыто на улицах еврейских городов и даже в самом Йерушалаиме. Их длинноволосые пророки громили в своих речах и "цадоким" и "прушим", и те их побаивались. Но потом что-то произошло во времена Великой иудейской войны.

Старый воин Гиора презрительно сплевывал сквозь зубы, когда речь заходила о ессеях, обзывал их трусами, предавшими народ во время осады Йерушалаима. Я пытался расспрашивать его, но он упрямо отмалчивался и посылал меня в ночной дозор, чтобы не привязывался. Но однажды, на коротком, как вздох, привале, в перерывах между боями, сказал мне:

- Слушай ты, вечно любопытный мамзер, ты задаешь много вопросов, а я всего лишь воин, а не мудрый рав из Явнии, но я скажу тебе - твои ессеи были когда-то весьма уважаемы в Иудее. Они слыли праведниками, ходили в простых льняных одеждах, мало ели и пили, плевали вслед блудницам и проклинали торгующих возле Йерушалаимского Храма. Люди боялись их, но ходили на их проповеди и приводили больных, потому что их пророки умели врачевать болезни получше самых дорогих врачей. Правда, сам я этого никогда не видел, меня тогда и на свете не было. Но старики в моем селении рассказывали. И был среди них один. Его называли Учитель Правды или просто Цадок. Да, это было очень давно, еще когда стоял наш Храм. Один старик рассказывал мне, что как-то, еще совсем мальчишкой, слушал Учителя Правды, и это было подобно миражу среди пустыни. Он запомнил мало из сказанного тогда. Но одно запало в его голову намертво. Грядет, мол, война между Сынами Света и Сынами Тьмы, это будет великая и последняя из войн на Земле. И тот, кто присоединится к ним, ессеям то есть, бросит свой дом, семью, лавочку, где он торгует, перестанет ходить к блудницам и станет блюсти Заповеди, то, как бы, станет сыном Света. А все прочие, погрязшие в грехах и разврате, это, значит, сыны Тьмы. И, в этой войне никто из них не спасется. Ну, а когда все закончится, останется только малое число сынов Света.

- Ну, а потом? - спросил я Гиору.

Он сидел на камне, прижавшись худой щекой к древку пилума и смотрел в пространство, как будто видел там что-то свое.

- А что потом? - Гиора мрачно сплюнул. - А потом, о, любопытный мамзер, эти римские собаки кинулись на нашу Иудею, но сначала разбили в Галилее армию Йосефа бен Матитьягу и осадили Йерушалаим. И Шимон бар-Гиора призвал весь народ, кто только способен носить оружие, сопротивляться во имя Господа нашего. Так эти "праведники", это семя шакала, ессеи, покинули во множестве Йерушалаим, заявив, что это не их война! Они ушли к Мертвому морю и дальше, в Иудейскую пустыню, где у них издревле были поселения. Свора предателей, ослиный помет, скопище скорпионов!

- А что стало с их Учителем Правды?

- Говорили, что его казнили римляне на кресте, но это случилось давно, задолго до первой войны с Римом. С тех пор ессеи толковали о том, что Учитель Правды должен вернуться, как Машиах. Но я думаю, что все это сказки.

- Что сказки?

- А то, что Машиах не придет! Понял ты, любопытный мамзер? Потому как мы все погрязли в грехах и Господь отвернулся от нашего народа! Иначе разве допустил бы Он, чтобы нечестивые римские свиньи разрушили Его Храм и разметали избранный Им народ по чужим странам, как сухие листья по ветру? - Тогда зачем же мы сражаемся, Гиора?- спросил я.

- А зачем сражается ястреб со змеей, задушивший его птенцов? Зачем огрызается смертельно раненный леопард, окруженный охотниками? Не задавай глупых вопросов, мамзер, а ступай-ка лучше в дозор.

Итак, спас меня отшельник ессей, старик из презираемой всеми секты детей бога или сынов света. Я провалялся в той долине до темноты, израненный и избитый о камни при падении, и наверняка стал бы добычей шакалов, но этот жилистый, сильный не по возрасту старец выволок меня на себе из долины смерти, и я очнулся в глубокой пещере на весьма удобной, покрытой козьими шкурами лежанке, закутанный в теплое одеяло. Старик сидел напротив за грубым деревянным столом на треногом греческом стуле и читал, шевеля губами, пергаментный свиток. Я видел такие у нашего толкователя Закона в еврейском квартале Цезареи. Глиняный светильник в форме ладьи освещал тяжелое, заросшее бородой лицо старика, свитки пергамента на столе, большой кувшин и кружку на каменной полке, связки и пучки каких-то трав и шкуры животных, беспорядочно брошенные на пол пещеры. Мне было тепло, и раны почти не давали о себе знать. Я внезапно почувствовал снизошедший на меня покой и странную в этой моей жизни воина-сикария уверенность, что все будет хорошо, и не ворвется сюда внезапно римский патруль, не окрасятся стены кровью, и, вероятно, я даже останусь жив. Три дня и три ночи я спал в пещере отшельника, с трудом просыпаясь, только когда старик поил меня каким-то отваром и мазал мои раны липкой, пахучей мазью. А потом я окончательно проснулся и захотел выйти на свет, и тогда он заговорил со мной.

- Сейчас поздний вечер, за стенами поет ветер, поет дикую древнюю песню о времени, когда человечество было молодым и рождало героев, верящих в удачу. Иногда мне кажется - я записываю сны, бесконечные сны о прошлом, а на самом деле ничего этого не было. А был, есть и буду только я, сошедший с ума от одиночества старый отшельник, ютящийся в полуразрушенном древнем храме, затерянном в дебрях горной страны, посреди Земли, обезлюдевшей в результате последней войны Запада и Востока. Давно обещанной человечеству войны, которой можно было бы и избежать. А ведь мудрецы, предостерегали, умоляли, пророчествовали на перекрестках, и одного из них даже распяли за проповедь вселенской любви. Но Апокалипсис, о котором предупреждал апостол Иоанн, все же грянул, и никто ничего не смог поделать. Об этом времени всеобщего ужаса я стараюсь не вспоминать, да и зачем? Что это изменит в общем ходе вселенской истории? Глупое жалкое человечество на одном из бесчисленных островков Вселенной. За окном моей кельи свистит ночной ветер, и в этом свисте чудятся голоса давно ушедших, дорогих моему сердцу людей. Иногда я так явственно вижу их, они заполняют комнату, и я протягиваю руку, чтобы коснуться, но нет, это всего лишь мираж. Дни мои полны одиночества, и иногда я спрашиваю себя - зачем ты еще живешь, что тебе в этой, давно чужой жизни? Что держит тебя в этих развалинах, бывших когда-то храмом...

Я с благодарностью вспоминаю своего Учителя и то благословенное время, что я провел в этом месте в давние годы, когда на месте полуразрушенных стен стоял небольшой храм, и вся местность вокруг была, как цветущий сад. И Учитель, произносящий слова, смысл которых я стал понимать лишь долгое время спустя, в других воплощениях. Я живу на Земле уже шестую жизнь, много прошло передо мной и многое стерлось из памяти. Но, стоит прикрыть глаза, и высокая фигура Учителя возникает передо мной, его жесткое в шрамах лицо воина, пронзительно золотисто-зеленые глаза под сумрачным лбом, длинные седые волосы, плавная походка тигра, и голос, сильный, проникающий в сознание, даже когда я засыпаю.

Я обязан ему почти всем, что имею, больше чем отцу и матери, породившим меня, больше, чем старому воину Гиоре, спасшему меня в бою от смерти и обучавшему воинскому делу, больше, чем Симону Бар-Косибе, моему вождю, тому, кого великий рабби Акива, называл Машиахом. И даже более, чем самому рабби Акиве, которого я слушал однажды на тайном сборище его бывших учеников, ставших повстанцами Бар-Косибы. Все эти люди, с коими мне повезло, да-да, безумно повезло жить в одно время и воевать вместе против ненавистного Рима, естественно, повлияли на меня, на мои будущие жизни, но Учителю я благодарен безмерно именно за то, что он, подобно мастеру-гранильщику, подобрав кусок дикого грязного камня на проезжей дороге, постиг его внутреннюю сущность, очистил от грязи и придал камню его истинную форму и огранку, благодаря чему тот может сверкать, радуя глаз Всевышнего и отражать солнечный свет:

* * *

У отшельника-ессея, который почему-то упорно называл себя христианином, я пробыл недели две. Раны мои тогда затягивались быстро, на третьи сутки я встал проделал воинские упражнения, которым научился у Гиоры, чтобы восстановить силы. Старик одобрительно хмыкал, глядя на мои неверные, слабые движения, и даже пару раз поправил меня, показав как надо правильно дышать, (о чем я как-то не задумывался), но я, памятуя слова Гиоры, с отшельником был суров, о чем очень сожалел впоследствии. Мы почти не общались, старик молча давал мне еду: лепешки, козий сыр и финики, так же молча убирал с деревянного стола остатки нашей с ним трапезы. И садился на свой неудобный стул разбирать какие-то пергаментные свитки на греческом и арамейском, а я валялся на шкурах, глядя в каменный потолок пещеры, и вспоминал минувшие дни своей, тогда еще короткой, жизни. И странные мысли стали бередить мою неокрепшую душу. Кто я в этом мире, зачем я здесь, каков смысл моего существования? Почему мы, евреи, верим в Единого, а остальные народы поклоняются многим богам? В этом ли причина ненависти этих народов и, прежде всего, Рима к нам или еще есть что-то? Почему нам нельзя есть свинину, крольчатину, конину и рыб без чешуи, ибо это великий грех перед Господом, а греки и римляне жрут все подряд и смеются над нами? И Господь не наказывает их мором и прочими бедами, наоборот, дарует им над нами победу. Для чего Господь избрал нас, евреев? Для того, чтобы мы были лучшим и уважаемым народом среди прочих? Но почему же тогда Он обрушивает на нас всевозможные бедствия и нечестивые римляне-свиноеды более ста лет топчут нашу землю, грабят селения, жгут города, убивают и насилуют? Почему великий Храм Господа, его обиталище, разрушен и вместо священного Йерушалаима стоит римский военный лагерь? Почему мы, воины Господа, шедшие в бой с Именем Его на устах, ползаем в темноте и скрываемся в пещерах, как змеи, а гнусные убийцы и разрушители свободно и нагло разгуливают по дорогам и весело орут свои песни посреди сожженных селений? Какой смысл в соблюдении суровых предписаний нашего Закона, если наши враги плюют на все законы, в том числе и на свои собственные, когда имеют дело с нами? Много вопросов теснилось в голове моей, они рвали мне нутро, не давали дышать, они кричали мне в уши в темноте пещеры, не давая заснуть. И вот я почувствовал, что мышцы моих рук готовы к бою, а ноги - без устали мерить пространство земли...

- Мне пора идти, старик, - сказал я отшельнику, - где мои вещи?

И тогда он улыбнулся и заговорил со мной.

- Твой тюк уже готов, воин Бар-Кохбы, - и упреждая мое удивление, добавил, - не удивляйся, мы, смиренные дети Бога, отшельники, живущие в этих горах, знаем многое. Твои товарищи скрываются здесь, среди наших братьев, от римского меча.

- Мои товарищи?

- Да, сикарии, разбойники. И один из них, наверное, старший, высокий, седой, со шрамом через все лицо.

- Гиора?! Он жив!

- Жив. И сегодня ночью вы уходите от нас. Так решено.

- А где они? Я должен идти!

- Сначала утоли голод.

Во время нашей последней трапезы старик долго говорил со мной, но я тогда, наверное, слишком был захвачен едой, радостью предстоящей встречи с моими товарищами и предчувствием долгой дороги, и потому слушал в четверть уха. Да и кто в молодости слушает стариков? Молодость глупа и поспешна в решениях. Но что-то все же запомнилось. Учитель Правды умер на кресте, сказано было мне. Но он вернется, как Машиах, которого с нетерпением ждут люди. Когда он был человеком, он носил имя Йехошуа. Но Дух Божий вселился в него и, когда он претерпел крестную муку за свои убеждения и за веру в Единого, то был вознесен в высшие миры, как пророк Элиягу, но дух его явился к ученикам и заповедовал возвестить новое учение не только иудеям и галилеянам, но и язычникам. И мы, верные его ученики, называем себя христианами, ибо после смерти мы стали называть его - Христос, что означает на греческом - Светоносец, потому что он принес в мир свет новой веры.

- Но Учитель Правды, которого вы называете этим странным именем, был иудеем и призывал исполнять наш Закон и десять заповедей Моисея, - возразил я, вспомнив рассказ Гиоры, - Зачем наши заповеди язычникам-свиноедам? Они потешаются над нами, они убивают нас.

- Запомни, мальчик, нет ни эллина, ни иудея для Всевышнего, ибо все мы дети одного Отца.

- Но разных матерей! - жестоко ответил я тогдашний, долизывая остатки вкусной похлебки, приготовленной отшельником. - Что толку мне в моих братьях, если они преследуют меня, словно дикого зверя?

Я мысленно уже был готов к дороге, к жестоким сражениям, к новым ранам, к дыханию близкой смерти. Если ты воин, о смерти помни всегда, говорил мне Гиора и был прав. А этот блаженный отшельник, спрятавшийся от жизни в темной пещере, он говорил странные слова о человечестве. О дружбе. О братстве всех людей:

Я вскинул свой небольшой тюк на плечо, прицепил к поясу меч и спросил старика.

- Скажи, а если бы вместо меня в той долине лежал раненый римлянин, ты бы его спас?

- Конечно. Мы христиане, и наш долг помогать страждущим. Перед лицом Всевышнего мы все одинаковы. Пойдем! Там твои друзья уже ждут.

Они ждали меня в огромной пещере, где под каменными сводами текла подземная река.

- Ну, вот и, ты, мамзер, - радостно сказал Гиора, - ты жив, слава Всевышнему, нас осталось полтора десятка, четверо разбились при падении, а Яира укусила гюрза, мы похоронили его третьего дня. Сейчас мы выступаем, попрощаемся с добрыми отшельниками и поблагодарим их за приют и за хлеб, что они разделили с нами.

Меня несколько удивила речь Гиоры, я помнил, как он совсем недавно бранил ессеев, но все же эти странные люди спасли нас от римских патрулей, рыскавших в округе, лечили и кормили нас:

Мы ушли из пещеры с наступлением темноты, нагруженные тюками с провизией и свежей водой. Мы шли ночами на восток, а днем отсыпались в глубоких темных расселинах, заросшим густым кустарником.

Я спрашивал Гиору, куда он ведет нас, но он отмалчивался или ругал меня по старой привычке, но теперь что-то изменилось в его ругани. То ли он подобрел, то ли во мне что-то произошло, но я его совсем не боялся. Однажды уже под вечер, мы все же напоролись на римский разъезд, всего четверо воинов, но бой был неожиданно жестоким. Очевидно, это были ветераны, мы искромсали их в куски, но и сами потеряли двоих и когда все закончилось, и мы, переведя дух и похоронив двоих наших ребят под грудой камней, чтобы не растащили шакалы, принялись перевязывать раны, тут я заметил Гиору. Он привалился спиной к дереву и бинтовал левую руку. Меня поразило его лицо.

Вместо привычного жесткого, в складках, в шрамах, смуглого лица вечного воина, на меня смотрела обвисшая, дряблая маска с бесконечно усталыми от жизни глазами. Глаза эти смотрели куда-то, в невозможную даль. И мне стало по-настоящему страшно. Потом он заметил меня, и маска исчезла за привычным выражением, но взгляд остался тот же и он хрипло произнес.

- Не бойся, мамзер, рана - пустяк. Собери оставшихся в живых. Мы должны идти дальше. На восход солнца. У нас мало времени. Это была последняя схватка с римлянами. Здесь граница их проклятой империи. Там, вон за теми холмами - Парфия.

И по тому, как он обратился ко мне, я вдруг понял - именно я становлюсь сейчас его правой рукой, его помощником, ибо он готовится к уходу. Гиора говорил нам как-то о том, что у избравшего путь воина век не такой длинный, как у землепашца, торговца овощами или же ученого рабби. Каждому человеку Всевышний отмерил свое время, и человек должен уйти достойно. Но уход воина может произойти в любое время, и потому надо быть к нему готовым всегда.

- Идем, мамзер, мы должны пересечь семь потоков, - говорил Гиора, - потом пройти пустыней, где давно никто не живет, кроме шакалов, сов и демонов ночи.

Мы шли быстрым шагом по незнакомой местности. Сзади неслышно шагал отряд, мимо нас медленно плыли холмы странных очертаний, поросшие чахлой растительностью. Из темноты сверкали на нас чьи-то глаза, слышался вой и хохот. То ли шакалы, то ли действительно демоны?

- Демонов не стоит бояться, мамзер, - наставлял Гиора, - Поверь моему опыту, этим существам, праматерью которых была первая жена Адама, Лилит.

- Лилит?

- Да, сотворенная, как и наш праотец, из первоосновы всего сущего. Так вот, им, демонам-шеду, до нас дела нет. У них своя жизнь, нам неведомая. Как и у малахим, ангелов Господних. И если к ним не приставать со всякими глупостями, то они безвредны. Потому Моше-Рабейну и запрещал евреям заниматься ворожбой, колдовством и прочими подобными штучками, чтобы не приманивать демонов к людскому существованию. Вот, смотри, как в природе: - леопард живет на дереве, волк охотиться в степи, а хермонский медведь - в горном лесу. Ласточки радуются дневному свету, а совы ухают при луне. И никто не мешает друг другу. Все живут по закону Всевышнего. И лишь человек, это беспокойное ненасытное создание, лезет, куда ему не положено: Отсюда все войны и смуты на земле.

Я слушал ворчание Гиоры, и думал, что очень мало знал этого человека. Для меня он был только воином, начальником, жестоким в бою и грубым в обращении с нами, но идя с ним ночью по незнакомой, неведомой стране, во главе остатков нашего отряда, я, в ту пору полуграмотный, не понимавший глубин жизни юнец, иначе ощутил тайную сущность старого воина, поняв, что мир сложнее, чем казалось до сих пор, и, что, очень скоро, мне придется жить и сражаться в этом мире без опоры на кого-то. И что именно мне придется принимать командование нашим отрядом. Это открытие поразило меня, как молния в горах, это было неслыханно и страшно, и я невольно, совсем как ребенок за материн подол, ухватился в темноте за узловатую, мощную, как корень маслины, руку Гиоры. И услыхал его грубый, ворчливый голос.

- Не бойся, любопытный до всего мамзер. Никогда ничего не бойся. Запомни - еврей должен бояться только гнева своего Бога.

* * *

За окнами моей кельи воет ветер. Плачет и жалуется на одиночество окрестным горам, швыряет в окна снежную россыпь и мчится дальше, в осиротелые дальние пространства. Ищет людей, населявших когда-то богатые зеленые страны, летит по разрушенным улицам некогда шумных, веселых городов, заглядывает в провалы выбитых окон, хлопает сорванными с петель дверьми и воет: "Э-э-э, Вы-ы-ы! Где-е-е вы-ы-ы-ы!?".

Иногда мне кажется: я единственный человек, уцелевший на Земле. И инопланетные звездолетчики, пролетая на своей тарелке над выжженными пространствами, будут немало удивлены, увидев вдруг огонек в развалинах древнего монастыря. А, спустившись вниз и обнаружив в келье меня, старого отшельника, наверное, спросят на своем галактическом наречии: - как это удалось уцелеть одному человеку в этих пустынных и бесплодных горах?

На самом деле планета Земля все еще живет и дышит, и, как-то, в один из таких одиноких вечеров, вдруг, к великому счастью, мой приемник сквозь хрип и свист донес до меня речь! Неведомая дикторша таким милым, немного хрипловатым голоском сообщала по-английски, что погода на всем побережье Западной Австралии будет без изменений, сила ветра, температура воздуха... уровень радиации без изменений... Возможны небольшие радиоактивные дожди. И я стал яростно крутить пуговичку настройки. Есть еще люди на земле, и ты не один, жалкий, затерявшийся в горах отшельник. Сквозь треск и вой ожившего эфира доносились до меня обрывки разноязыкой речи и даже кусочки музыки. Мир был жив вопреки всему, и я радовался, что на Земле жизнь все-таки не убита. Правда, мой приемничек, очевидно, был слабоват, аккумуляторы подсели от времени, и потому такие праздники души случались редко.

Вообще мне трудно судить о времени, так как в этих развалинах, куда я попал волей провидения, давно не было хозяев, и, соответственно, таких благ цивилизации, как настенный календарь или часы. Только этот радиоприемник, бог знает, когда и кем оставленный здесь. Я ориентируюсь, как и много жизней тому назад, когда я шел по этим местам с отрядом голодных оборванцев, по смене дня и ночи, по луне и звездам, и по вечному светилу, что встает каждое утро над горами и сваливается к концу дня за холмистой равниной на западе.

Конечно, радио было для меня не только источником маленькой радости, возвещая временами о жизни мира, но, как и всякая вещь, изобретенная человеком, причиной горьких воспоминаний. Попав в этот отдаленный дикий край по невероятному стечению обстоятельств, я поклялся забыть прошлое. Забыть все, связанное с моей последней жизнью. Я запретил себе думать о том, что случилось со мной до Великой Катастрофы и потом, в смутные времена, когда уцелевшие пытались выжить любой ценой, даже ценой жизни близких. Музыка, прорывавшая временами глухое пространство, музыка, уцелевшая вопреки всем людским безумствам, возвещала о моем последнем пребывании на Земле. И становилось стыдно, горько, противно.

Я все время спрашивал себя - почему же всплески памяти из прежних воплощений не мучают меня так, не терзают мою совесть, не заставляют порой в ярости кидаться на стены моего жилища и выть от презрения к себе и к миру? Я описываю происходившее со мной в прежних жизнях спокойно, почти бесстрастно, как сторонний наблюдатель, как хронист. Может быть, душа моя, скитавшаяся в иных мирах, забыла кое-какие подробности? И сохранила в памяти лишь красивое, достойное, героическое? И только последняя жизнь сохранилась во всем ее скучном и унылом безобразии. Не потому ли память все время возвращает меня туда, к истокам моей жизни? К тому моменту, когда погиб наш командир Гиора, и я возглавил отряд...

* * *

Гиора погиб глупо. Он часто говорил, что воин должен умереть с оружием в руках, как и подобает воину, а не какому-нибудь торговцу овощами, сборщику податей или купцу. Я очень четко помню тот вечер. Мы остановились на ночлег. Сухая, израненная оврагами равнина внезапно перетекала в холмы, покрытые сухим колючим кустарником, а дальше змеились хребты горной страны. Гиора отправился за дровами для костра. Это показалось странным. Обычно он, как начальник, посылал в таких случаях кого-то из нас. Я, помню, возразил ему тогда впервые, что для костра хватит и сухого хвороста, но он заворчал - не учи старших, мамзер! - и, захватив топор, исчез в кустах. Вскоре мы услыхали рев хищника, пантеры или барса, хотя до этого в окрестностях стояла глухая тишина. Я еще с одним парнем, Элазаром, (он лучше других метал копье), бросились вверх по склону холма, поняв, что случилась беда. Продравшись сквозь заросли, мы обнаружили окровавленного Гиору и увидели гибкую пятнистую спину убегающего в заросли зверя, Элазар в ярости метнул дротик, но зверь исчез в кустах, как растворился.

Мы притащили Гиору в лагерь, наскоро обмыли и перевязали страшные раны, но чем мы могли ему помочь? Он стонал от боли, а мы, десяток мальчишек, стояли над ним, сжимая кулаки в бессильной ярости. У нас были мази и снадобья, подаренные отшельником ессейской общины, но мы не знали, как ими пользоваться. Знал лишь Гиора, но он был беспомощен. А лекаря в отряде не было. Мы с ребятами, как умели, сварили из трав обезболивающий отвар и напоили Гиору, чтобы немного облегчить его страдания. Придя в себя, он жестом позвал меня и приказал остальным отойти.

- Ну, вот, свершилось, - сказал он мне, - отхожу по воле Господа. Теперь слушай, Давид, сын Давида.

И по тому, что он впервые за все время назвал меня настоящим именем, а не своим обычным мамзер, я понял, что сейчас он действительно уйдет, а я останусь старшим. В отличие от остальных, Гиора знал мое настоящее имя. И ему одному я прощал оскорбительную кличку.

Никто другой не смел даже в шутку назвать меня так. Но ведь это была правда. Когда римляне ворвались в наше селение для очередного сбора непосильного налога, местный кузнец, который должен был быть моим отцом, оказал сопротивление, убил троих легионеров и покалечил добрый десяток. Мать потом говорила мне, что он был силен, как Самсон. За неповиновение его пронзили стрелами, а мать и старшую сестру долго и зверски насиловали во дворе. Сестра так и погибла под римлянами, а мать выжила, но после всего слегка повредилась в уме, бросила дом, ушла в Цезарею и стала блудницей в одном веселом греческом заведении. Там я и родился, как признавалась потом мать, ровно через девять месяцев после изнасилования.

- Твой отец - римский центурион, - шептала она, горячечно блестя дикими глазами, - Он был очень сильный, да-да, и долго не отпускал меня, всю измучил. И с тех пор я все жду его. Может быть, он придет сюда, и все повторится снова.

Я не сердился на нее за эти слова, она была не в себе, и все искала в каждом госте греческого борделя силача-центуриона, римскую собаку, насильника, который по непонятному, неисповедимому желанию Бога стал моим отцом. Поэтому, по еврейскому Закону, я считался мамзером, и еврейские мальчишки на улице дразнили и били меня, а их родители плевались в мою сторону. Греческие ребята на это не обращали внимания, для греков такая история была в порядке вещей, поэтому в детстве я общался в основном с греческими, сирийскими и карийскими пацанами, которым было наплевать, кто мой отец. Да и занятие моей мамы было вполне достойным, по их мнению, ничуть не хуже профессии мытаря или торговца. Я рос драчуном и непоседой, купался в море, бегал смотреть на гладиаторские бои в цирке и лишь позднее, уже подростком, узнав историю гибели нашего селения. И, пообщавшись с мудрым рабби Шломо, запрещавшим дразнить меня, вернулся к своему народу и встал в ряды его защитников, когда великий Бар-Кохба поднял восстание:

Когда я попал в отряд Гиоры, он первым делом спросил мое имя.

- Мать назвала меня Давидом, говорила, что был когда-то у Израиля великий царь, красивый и смелый, победивший в поединке вражеского воина, великана Гольята.

- Ну, а как имя твоего отца?

Что я мог ответить суровому воину, я же был мамзер. Я боялся, что меня не возьмут в отряд. Но врать тоже не мог.

- Если начнешь жизнь с вранья, - говорил мне рабби Шломо, - то так и будешь врать до самой смерти. Но после того, как душа твоя дойдет до переправы, ты встретишься с двумя Ангелами, и они станут судить тебя за твои дела, там вранье тебе не поможет. Так что лучше не врать при жизни.

И я сказал правду. И он, грубовато, глядя в упор, хмыкнул.

- Ну, давай, мамзер, получи оружие: меч, щит, пару дротиков. И место в палатке. Завтра подъем на заре, а сейчас иди спать.

И я не вскипел, не взорвался обидой, не бросился на Гиору. Он стал моим командиром и учителем жизни. И вот теперь он лежал на изодранном плаще и умирал от рваных ран. И мы ничего не могли сделать.

Внезапно он открыл глаза и захрипел. Я наклонился к нему. Он с трудом шевелил губами, и я напрягся, я должен был расслышать его. Ведь отныне мне предстояло вести отряд.

- Иди: иди на восход солнца еще две ночи. Там, в скалах, древний храм: от него повернете на юг. До большой реки. Когда-то туда ушли наши единоверцы. При Александре из Македонии. Приведи отряд к ним.

Хрипы вырывались из его нутра, лицо резко побелело, я понял, он сейчас уйдет, и я не узнаю чего-то самого важного.

- Слышишь, Давид, сын Давида, похорони меня: с моим мечом в руках, ибо я был воин, воин Господа нашего:

* * *

Мы похоронили Гиору, вырыв яму клинками мечей, и я завалил могилу тяжелыми камнями, чтобы гиены не добрались до трупа. Тяжелый македонский меч я положил ему на грудь, хотя втайне и надеялся получить его. Меч был очень хорош, но мы решили, что последнее желание умирающего должно быть исполнено, хотя бы и в нарушение Закона.

Я повел отряд на восход, и два дня мы шли почти без передышки, пока не оказались в горной стране. Глаза наши, привыкшие уже к равнинам, упирались теперь в скалистые стены, заступавшие дорогу. Узкие темные ущелья пугали своей мрачной неизвестностью, и ветер пел зловещие песни о смерти. И тут к нашему маленькому отряду пристал нищий. Он возник внезапно, тихо вышел из-за поворота дороги, закутанный до глаз в бесформенное одеяние. Он заунывно распевал непонятные песни и попросил нас, на весьма недурном арамейском, взять его в компанию, ибо он вот уже три дня скитается один в этих горах, оголодал и боится разбойников. Потом я много раз клял себя за доверчивость, но наша религия предписывает евреям, относиться с жалостью к беднякам и скитальцам, ибо ведь и сами мы были когда-то чужаками и скитальцами в пустыне. Я разрешил ему остаться, он сидел у нашего костра, ел и пил вместе с нами и весело рассказывал всякие байки об иных землях, о коих мы, партизаны и изгнанники из собственной земли, и не слыхивали. Я спросил, откуда он знает наш язык, и он ответил, что бывал в Йерушалаиме у своих братьев по вере, последователей пророка Заратуштры. Я слышал об огнепоклонниках от Гиоры, он отзывался об этих нищенствующих проповедниках истины неодобрительно. Мне сладкоречивый тип, кутающий лицо, тоже не нравился, но ребята были в восторге от его россказней и, особенно, от фокусов, которые он показывал на привалах.

На третьи сутки мы должны были повернуть к югу. Мы заночевали на склоне горы, в небольшой пещере.

- Я выведу вас к большой реке - сказал пришелец, - я бывал в тех краях. Это благословенные места, верьте мне, там всего в изобилии, и чистой воды и разных плодов, а тамошние люди кротки и добры, как ягнята. Я выведу вас туда, о храбрые юноши, наследники истинного Бога.

Никогда не надо верить красивым сладким речам, за ними всегда таится холодное лезвие предательского удара. Красивые слова правды и истины... Кто произносит их? Лживые негодяи.

Под утро на нас было совершенно нападение. Я проснулся раньше, чем разбойники напали на нас. Какой-то шорох разбудил меня и я выбрался из пещеры с мечом в руках, как раз, когда разбойники-горцы шли к нашему укрытию. Я громко закричал и принял бой, пронзив первого нападавшего. Дальнейшее было как в тумане. Мои парни выскакивали один за другим, но я кричал.

- Уходите! Убегайте в горы! Я их задержу!

И только одно колотилось в моем отключенном сознании: "Пусть уходят на юг. Пусть скорее уходят. Я один задержу этих".

Я свалил еще двоих, я получал раны, но не обращал на это внимания. Я искал предателя. Вдруг небо раскололось перед моим взором, гром оглушил меня, в глазах разлилась тьма, и я рухнул в пустоту:

Я летел долго. Это было ощущение длинного темного коридора с отвесными стенами, а впереди, далеко-далеко, виднелся свет, и меня манило к этому пятну, но потом полет закончился, как будто невидимая рука с силой отбросила меня назад. Мне очень не хотелось возвращаться... Но движение назад было неотвратимо, вокруг гудело, свистело, рычало что-то мерзкое. Потом меня затошнило и я открыл глаза. Надо мной высоко раскинулось ярко-синее горбатое небо. В небо вонзались острые верхушки громадных, мохнатых, невиданных деревьев. А сбоку, заслоняя все, наплывало лицо человека. У человека были длинные черные волосы. У человека были странные глаза, вернее разрез глаз. Один глаз у человека был зеленый, а другой - цвета горбатого неба.

Теперь, спустя много столетий, когда я вспоминаю свою первую встречу с Учителем, я понимаю, что Бог или Высший разум Вселенной ничего не делает зря, и та встреча была предначертана в Высших мирах.

Но тогда я, разумеется, ни о чем подобном не знал. Я лежал, беспомощный, под деревянным навесом, куда меня перетащил Учитель, голова моя раскалывалась от боли, любая попытка подняться заканчивалась тошнотой и круженьем мира перед глазами.

Я не мог ни есть, ни пить, и только одно пробивалось временами в мое сознание: я не выполнил приказа Гиоры, его последней просьбы. Я не увел мой отряд на берега большой южной реки, в благословенный край, где цветут невиданные растения, где круглый год полно всякой дичи и плодов, а люди кротки и миролюбивы. Куда я гожусь после этого? Я пытался говорить с этим, странного вида человеком с разноцветными глазами, но он мягким жестом пресекал мои попытки. Он терпеливо поил меня каким-то сильно пахнущим отваром, водил над моим распростертым телом руками и бормотал неведомые заклинания. И, наконец, настал день, когда я поднялся и пошел, преодолевая противную дрожь в ногах. Мир вокруг был зыбок и расплывчат, подобно миражу пустыни. Но я шел по узкой тропе вверх, к каменистой площадке, окруженной странными деревьями, похожими на зеленых мохнатых великанов. Туда, где мой будущий Учитель проделывал упражнения с длинным, незнакомой формы, блестящим мечом. Заметив меня, Учитель кивком пригласил присоединится к его занятиям, и я, несмотря на слабость в теле, стал повторять за ним сложные, непонятные движения. Я не заметил, как в руках моих очутилась легкая палка, и я постепенно подчинился колдовскому ритму движений, ощущая, как уходит постыдная слабость из тела, как чистый горный воздух наполняет легкие, спокойствие и величие мира входят в душу.