АЛЕКСАНДР ШОЙХЕТ

ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВОИНА АГАСФЕРА

Глава 3

Первый Учитель

Потом, в других жизнях, я часто вспоминал Учителя. Конечно, у него было имя, он как-то называл его. Странное имя, непривычное для моего уха. И язык его родины был сложен, я так и не сумел его освоить. Я никогда не называл его по имени, а только - Учитель. Я до сих пор не знаю, был ли он действительно человеком? Или же он принадлежал к тем неведомым, таинственным существам, изредка посещающим наш непригодный для милосердия мир. Ибо он учил меня странным, на мой взгляд, противоречивым вещам.

- Нельзя проливать человеческую кровь, сын мой, - сурово внушал он мне, выслушивая мои рассказы о жестоких схватках с римлянами, - И, тем более, с радостью говорить об этом. Жизнь дается человеку Им, Великим, Непознаваемым и Бесконечным. Началом Вселенной и ее Концом. Вы, иудеи, называете Его Яхве или Элохим, желтолицые жители по ту сторону больших гор - Великим Небом, огнепоклонники, напавшие на твой отряд - Ахура Маздой, а смуглые жители за большой южной рекой, куда ты так и не дошел, поклоняются Ему под именем Брахмы, а также под многими другими именами. Поэтому человек не имеет никакого права отнимать жизнь у другого человека и даже у животных, ибо они тоже сотворены Единым для гармонии мира.

Я не соглашался с Ним. Десятки возражений вспыхивали во мне, кололи иглами душу, я вскакивал, размахивал руками, мне не хватало терпения, и вся моя предшествующая маленькая жизнь восставала против этого необычного Учения. Что было главным в моей жизни? С чем я сталкивался в прошлом? Калиги римских захватчиков, грохотавшие по улицам наших городов. Страх. Насилие. Смерть. Распятые на крестах должники, разбойники, повстанцы. Грязный греческий квартал, лупанарий, где продавала свое тело мать-блудница. Презрение сверстников, обиды, кличка мамзер. Зверские драки и голод. Постоянный голод терзавший мой желудок. А потом бегство лунной ночью по темным улицам, отряд Гиоры, три года партизанской войны. Жизнь ночных хищников, воинская муштра, раны, смерть товарищей.

И снова страх, ярость, голод, жажда: Разве этот мир гармоничен? Разве в нем есть место любви, состраданию, справедливости? Разве тот, кто силен и многочислен, озирается на Всевышнего, когда забирает чью-то жизнь, дом или имущество?

"Горе побежденным!" - вот что говорят римские собаки, когда уничтожают непокорные племена. Это значит, что ты сам виноват в своей слабости. И приносят благодарственные жертвы своим идолам, коих называют богами. Так происходит во всех уголках этого мира. Прав тот, кто силен и нагл. Наши мудрецы, наши учителя и праведники взывали к Нему, Великому и Единому. Но Он, почему-то, остался глух и даровал победу грязным язычникам. Так я кричал моему Учителю, но он не давал ответа, только улыбался, вел меня на площадку и учил невероятным, невиданным приемам рукопашного боя голыми руками, палкой, и разным оружием. И это тоже было непонятно: если мир гармоничен, создан из дыхания Бога, и в нем нельзя проливать кровь живого существа, то зачем и для кого существует эта система быстрого и беспощадного убийства?

Мой Учитель тогда мало говорил со мной. Он только учил молча, показывая жестами - делай как я. Дыши глубоко, двигайся быстро, как змея, порхай, как бабочка, прыгай, как тигр, будь хитер и неотразим, как дракон, и застывай на месте, подобно камню. Ответы на вопросы придут потом:

***

Он учил меня много дней подряд. Его руки беспощадно хлестали меня по лицу. Его жесткие пятки вонзались в мое слабое тело. Его меч свистел, срезая волосы с макушки, а длинная палка из неведомого гибкого дерева обрушивалась на мою спину и бока. Каменистая земля бросалась мне навстречу, неся с собой боль и насмешку. Но всякий раз я упрямо вставал, задыхаясь от бессилия и нехватки воздуха, и Учитель продолжал свои уроки. Я не мог сдаться. Я должен был постичь истину. Ту самую истину, о которой шептал мне синими вечерами рабби Шломо в еврейском квартале Цезареи. Старый воин Гиора на ночных привалах в горах Галилеи. Великий вождь Бар-Кохба на раскаленной площадке крепости, когда прощался с нами навсегда. И подонок, заманивший нас в засаду. Я знал, я чувствовал - этот неведомый мой спаситель, этот разноглазый искусный боец, пришедший из какого-то другого мира, должен знать Истину.

***

- Иди только своим путем - говорил Учитель, когда мы сидели с ним в тени густых деревьев с узкими, колючими, как иголки, листьями, - Иди, но при этом пребывай в покое. Ты должен постичь пять стихий: Дерево, Огонь, Землю, Металл и Воду, погрузиться в них. Постичь и перестать бояться.

- Как все это понимать? - спрашивал я.

- Всевышний, создавая Вселенную, породил Пять стихий и Два начала, Инь - женское, Янь - мужское. И всепроникающую энергию - Ци. Инь - покой, женское начало, луна. Янь - движение, мужское начало, солнце. Жесткий - мягкий, легкий - тяжелый, светлое - темное, Небо - Земля, - говорил он, закрыв глаза и медленно раскачиваясь. И я вспоминал наших мудрецов, что вот также сидели и молились, полузакрыв глаза. Но тогда я был слишком мал и не мог понять их молитв. Может быть, и они говорили что-то подобное?

- Всевышний, которого в нашей земле называют Великим Небом, дал человеку частицу Ци, энергии космоса, - продолжал Учитель, - а так как темное, злое начало, Земля, тянет человека к себе, то для сохранения гармонии Вселенной, человек обязан идти к Всевышнему, то есть следовать Пути. Ты понял меня?

Я не понимал тогда и трети сказанного Учителем, но вспоминались слова моего командира, его хриплый шепот о борьбе сынов Света с сынами Тьмы.

- Всякое явление, - говорил мне Учитель, - достигнув предела, переходит в иное начало. Одно переходит в другое и так совершается круговорот явлений. Человек - часть этого круговорота и, поскольку несет в себе оба Начала, темное и светлое, не имеет права нарушать гармонию в себе. Ибо, если нарушить гармонию темного и светлого в себе, значит нарушить ее во всем остальном мире. Этот мир, Земля, постоянно питает человека темным началом, потому человек все время должен совершенствовать себя, следуя Пути, стремясь к Великому Дао.

- Что это такое, Великое Дао? - спрашивал я.

Но Учитель не отвечал на этот вопрос, а лишь молча протягивал открытые ладони вверх, туда, где над снежными вершинами гор раскинулся синий шатер небес.

- Слушай и постигай, - говорил он, - постигай и запоминай. Если на своем пути, пути воина, ты встретишь человека, поведение и деяние которого служат Темному началу и разрушают гармонию Мира, ты обязан остановить его. Лучше всего, если ты сумеешь убедить его словом.

- Разве можно убедить словом врага, который пришел разрушить твой дом, убить твоих родных, сделать тебя рабом, а твою жену - шлюхой? - гнев подступил к моим вискам при воспоминании о днях борьбы с римскими легионами в Иудее.

- Помни, - отвечал Учитель, - во всех положениях лучше всего не проливать крови. Оружие - опасный инструмент. Используй его только тогда, когда нет иного выбора - вот Путь Неба: Так говорили древние мудрецы. Если кто-то пользуется своим умением или удачей и творит зло, то ты обязан убить его. И это тоже Путь Неба: Иногда из-за злодеяний одного страдают тысячи. И поэтому ты обязан убить его, чтобы дать жизнь тысячам людей.

Бери меч и пошли учиться.

***

Но самым главным было для меня не искусство меча, а умение уходить из тела. Учитель называл это медитацией.

- Это тоже Путь, - говорил он, - Есть путь меча, путь активного вмешательства в мир. Но этот путь опасен, ибо вмешивающийся не всегда может предвидеть последствия своего вмешательства. Есть другой путь - путь отрешенности от мира и постижения Дао через созерцание. Если ты когда-нибудь почувствуешь усталость от борьбы и тщету усилий, ты можешь уйти. Но для этого необходимо уединение.

Он учил меня искусству уединения долго. Много дольше, чем искусству рукопашного боя. И когда я постиг и понял, что это такое - уход из мира, и как сладко, как заманчиво для бедного смертного человека бывает уйти и не возвратиться назад, в этот грешный и жестокий мир, тогда он сказал мне.

- По настоящему имеет право уйти только тот, кто полностью исчерпал Земной Круг, сделав все достойные и добрые дела в этом мире. Только тогда он может достичь просветления. Царевич Сиддхартха Гаутама до тридцати трех лет жил бурной людской жизнью, занимался воинскими искусствами, охотился, наслаждался в объятиях наложниц, но потрясенный видом умирающего нищего старика, отверг сытую жизнь, ушел в горы и полвека лечил страждущие тела и души. Поэтому он достиг просветления и стал Буддой. Только так можно уйти и соединиться с Великим Небом.

- Ну, а те, кто просто хотят уйти и владеют искусством ухода, что бывает с ними? - спросил я.

- По разному, - ответил Учитель, - если ты не разрушил гармонии Мира, проливая невинную кровь, предавая, нечестно торгуя, или как-то иначе, то душа твоя, может заблудится среди миров, не достигнув Высшего предела. И ее вернут назад, на грешную землю, довершить то, что начертано. Но если человек нарушил заповеди Всевышнего, то душа его уходит в Темные миры и будет скитаться там, содрогаясь от ужаса и позора собственных деяний. Пока не вернется назад, исправлять содеянное. Но при этом она забывает почти все, что было с ней ранее на Земле. И приходится человеку начинать все сначала, как несмышленому младенцу - учиться ходить, говорить, мыслить.

- А если человек был праведник?

- То, что есть праведность в глазах людских, не обязательно таково в глазах Бога.

Да, здесь он был прав, мой Учитель. Я вспомнил историю про нашего праведника и каббалиста рабби Акиву. Эту историю рассказывали шепотом в лупанариях моей Цезареи, на ночных привалах партизан в горной Галилее, в бедных кварталах Йерушалаима. Было четыре праведника и знатока Кабалы в Израиле: Бен-Зома, Бен-Аззай, Бен-Авуя и рабби Акива. И вот все четверо решили совершить путешествие в Высшие миры. Они заперлись в уединенном месте и покинули наш мир. По дороге случилось вот что: они вышли в прекрасный сад, в Пардес. И Бен-Аззаи не пожелал ни идти вперед, ни возвратиться. Оставшиеся трое прошли переправу, чего не делал до них ни один смертный, и, вместо Единого, увидели двух: Светлого и Темного. И тогда двое повернули назад. Они вернулись на Землю. Но Бен-Зома сошел с ума, а Бен-Авуя стал язычником. И только рабби Акива пошел дальше, и вернулся назад таким же, каким ушел к Единому. Он не остался в прекрасном саду, как это сделал Аззаи. Вернувшись, возглавил вместе с Бар-Кохбой восстание против римлян и принял мученическую смерть - с него содрали кожу.

Значит, в глазах Бога все, что делал великий каббалист и ученый рабби Акива, было недостаточным? И только мученическая смерть за свой народ дала ему возможность уйти навсегда к престолу Всевышнего.

Вот эту историю я вспомнил, слушая тогда Учителя, и ужаснулся трудности дороги. Если уж такой праведник, как рабби Акива, удостоился вечности только после тяжелых испытаний, на что тогда могут надеяться обычные смертные?

Но Учитель испытующее поглядев на меня, сказал.

- Смертные изобрели свои способы ухода от этой жизни. Иногда временные. Чаще - навсегда. Путь сосредоточения и медитаций - долгий путь и не все могут осилить этот подъем. На дальнем Юге существую жестокие секты, члены которых перерезают себе горло под ритуальные пляски. Так они уходили к своему кровавому божеству Кали. Отшельники, последователи Будды, живущие в большой горной стране на Востоке, поедают особые грибы или вдыхают дым от трав. Таким образом они уходят в иные миры. Кто-то из них возвращается, чтобы жить в тоске и печали, кто-то остается там. Иногда эти люди видят свои прежние воплощения и потом тоскуют о прошлом. Но для воина этот способ не годится. Ты скоро покинешь меня. Ты пойдешь в мир, чтобы искать нирвану среди сансары. Бывает так, что воину становится невмоготу. Всевышний запрещает самоубийство. Но обстоятельства могут заставить тебя временно покинуть то место, где тебя может застигнуть смерть, плен или рабство. Вот тогда ты можешь воспользоваться этим волшебным средством.

С этими словами он протянул мне небольшой металлический сосуд, похожий на римскую походную флягу. Из горлышка фляги потянуло запахом горных трав и еще чего-то. Голова моя слегка закружилась от этого запаха.

- Этот настой из трав на горном меду. И еще кое-что. Но это секрет. Употреблять только в случае крайней нужды.

- Что значит - крайняя нужда?

- Если смерть берет тебя за горло, но ты еще не выполнил предназначенное. Ты читаешь заклинание, - он произнес короткую фразу на незнакомом языке, - запомни, как следует, без него тебя может унести в Нижние миры и ты будешь скитаться без памяти сотни лет. После сразу выпиваешь глоток зелья. Только глоток!

- А если случиться, что в своих странствиях я потеряю эту флягу?

- Я дам тебе еще сухого порошка. Его нужно сжигать небольшими порциями и вдыхать дым.

Главное - не забудь прочитать заклинание. Если забудешь или напутаешь, можешь попасть в такой мир, где твой разум развалится на части.

Самое страшное для человека - потеря разума.

***

Пять раз расцветали белые цветы на странном плодовом дереве, росшем во дворе храма. Пять раз осыпались желто-багряные листья под порывами холодного ветра, дувшего с северных гор. Пять раз замерзал водопад на отвесной скале и горы одевались неведомым мне раньше серебристым покровом. И когда веселые ручьи в шестой раз зашумели в окрестных горах, и зазеленели деревья в храмовом саду, и птицы запели так весело, что мне захотелось смеяться, Учитель вывел меня на ту самую площадку, где я когда-то начинал свои упражнения с мечом и сказал:

- Посмотри на окрестные горы, сын мой. Посмотри на высокие деревья, на орлов, парящих в высоте, на синий шатер небес. Посмотри и запомни. Сегодня мы должны расстаться.

И предупреждая резким жестом мое возражение, продолжал.

- Когда пять зим назад я притащил тебя сюда, я знал, что это судьба послала мне ученика. Ты был хорошим учеником, Давид сын Давида. Тебе предстоит долгая дорога. Помни то, чему я учил тебя.

Что тут скажешь? Печаль охватила меня подобно осеннему ветру, но я знал, что рано или поздно расставание с Учителем неизбежно. Я молча разделил с ним трапезу. Потом я занимался медитацией, а Учитель ушел куда-то, наверное, хотел подготовить меня к будущему одиночеству в мире. Он часто говорил мне.

- Тот, кто выбрал путь воина или монаха-ученого, тот должен был готов к одиночеству в земной жизни. Любой из смертных одинок, ибо человек рождается один, живет один и умирает один. Таков порядок, определенный Великим Небом. Но обычный человек, - торговец в лавке, ремесленник, делающий горшки, царский чиновник или же крестьянин, пашущий свой клочок земли, все они заводят семью, связывают себя узами с женщиной, часто совершенно чужой по духу, обзаводятся детьми, чтобы было кому передать свой дом и имущество. Так возникает у смертного человека иллюзия привязанности. Он думает, что не одинок в мире. Но у нас другие задачи перед Всевышним. Запомни: - истинный воин это не тот, кто по приказу царя или жестокого полководца идет разорять чужие земли, убивать мирных крестьян, разрушать города и насиловать чужих жен. Истинный воин тот, кто вступается за слабых и обиженных, кто карает злодеев, разрушающих Мировую Гармонию. Истинный брамин или даос тот, кто уходит от людской суеты и жажды наживы, и все помыслы свои устремляет к познанию путей Великого Неба.

Он говорил тогда со мной об устройстве Вселенной. И о других мирах, которых великое множество. И о том, что Земля наша вовсе не плоский остров, стоящий на спине Левиафана, как уверял меня рав Шломо. Он рассказывал мне о прошлом человечества, его великом и страшном будущем. Но я был тогда слишком юн и голова моя не смогла запомнить всех премудростей.

И настал миг прощания с Учителем. Он вывел из пещеры небольшого, но крепкого мохнатого конька, навьюченного кожаными сумками с едой и питьем. Он надел на меня доспех из черной грубой кожи незнакомого зверя и шлем с железными накладками. И вручил мне меч из зеленоватой переливчатой стали, в простых черных ножнах.

- Береги оружие, - сказал он мне на прощанье, - этому мечу уже много лет и он служил только благородному делу. Иди по этой тропе, она выведет тебя в большой мир. Никого не страшись, кроме Всевышнего. Не обижай слабого. Не гни шею перед сильным. Лучше умереть, чем быть рабом ничтожного. Лучше голодать, чем питаться объедками. Лучше одиночество, чем совместная жизнь с чужой женщиной, обуреваемой жадностью и похотью. Лучше сражаться одному, чем в союзе с трусливыми и неверными друзьями. И никогда не предавай своего Учителя.

Прощай, мой Ученик.

- Мы больше не встретимся?

- Никогда, Давид, сын Давида. Не думай об этом. Такова воля Неба и не нам оспаривать ее. Думай о дороге, по которой ты пойдешь отныне сам. У тебя впереди много жизней, ибо душа человека бессмертна. Не забывай о том, чему я учил тебя - уход позволителен только в крайнем случае. Иди!

Я о многом хотел тогда спросить Учителя. Кто он сам? Откуда пришел в этот горный храм? Сколько лет живет на Земле, и, наконец, кто были его Учителя? И самый страшный для меня вопрос: был ли Учитель человеком или он был одним из горних духов, тех, что старенький рав Шломо называл малахим?

Но я ничего не спросил, а молча прыгнул в седло, тронул конька и: поехал по тропе вперед. Сердце мое сжималось от незнакомой прежде боли, слезы катились по щекам моим. Незнаемые мной слезы разлуки с дорогим человеком. В конце тропы я не выдержал и оглянулся. Учитель стоял на том же месте, и длинные волосы его развевались от порывов холодного ветра осени. Крыша странного храма виднелась за высокими мохнатыми деревьями. Деревья качались от ветра и махали мохнатыми зелеными лапами, как будто тоже прощались.

Запомни это место и это мгновение - шепнул кто-то мне на ухо. Или это свистел ветер?

***

Степь вновь раскинула передо мной свои выгоревшие на солнце пространства, я повернул к северу, потом на закат, чтобы обойти стороной мертвую пустыню и выйти через три дня конного пути к морскому берегу. Там, по словам Учителя, должен был находиться храм, где меня, его ученика, всегда примут меня с радостью. На второй день пути слева потянулись горы. Невысокие но, судя по всему бесплодные хребты, внушили мне чувство тревоги. К ночи я завернул в ущелье, чтобы устроиться на ночлег, но внезапно, какая-то тень метнулась наперерез моему коню. Я выхватил меч, но аркан сдавил горло, сильные руки сдернули меня с седла, дикий страшный рев ворвался в уши. Я отчаянно рвался, катаясь по земле, колючки вонзались в тело, рука моя, выхватив кинжал, перерезала ремень, давивший горло, я вскочил, но что-то обрушилось на меня сверху и страшный удар выбил землю из-под ног.

С той кошмарной ночи прошло много времени, в других жизнях случались вещи и похуже, но то подлое нападение, позорный плен и испытанный тогда непомерный страх, не дают душе покоя и по сей день. Сегодня я, усталый от длинного путешествия во времени одинокий отшельник, спрашиваю себя: как ты мог усомниться в предначертанности человеческой судьбы? Чем же, как не волей Всевышнего, можно объяснить то, что закаленный в партизанской войне и прошедший школу такого мастера, как Учитель, молодой сильный воин попался в засаду шайки разбойников, как немощная старуха?

Я очнулся в их логове глубокой ночью. Тело мое ломило от нанесенных ударов, голова была охвачена раскаленным обручем боли, меня тошнило и окружающий мир расплывался. Я обнаружил, что подвешен в сетке к потолку пещеры, как кролик. До меня доносились взрывы нечеловеческого хохота, прерываемые отчаянным визгом. Я чувствовал, что на этот раз меня сильно покалечили, и вряд ли я выберусь из пещеры живым. В отупевшей от боли голове билась единственная мысль - меч! Клинок из зеленоватой стали, сработанный неизвестным мастером. Подарок Учителя. Ни разу не служивший злу. Теперь он был в руках у разбойников.

Сознание мое прояснилось и я увидел:

...Посреди пещеры на деревянных столбах медленно вращался над большим костром металлический вертел, с насаженным на него освежеванным человеческим телом. Жир и кровь капали в костер. Толпа мускулистых волосатых дикарей сгрудились возле двух распростертых на полу обнаженных женщин, прикрученных за руки к большому деревянному брусу. Они поочередно валились на женщин и удовлетворяли похоть. Женщины вскрикивали и стонали, но их слезы и мольбы только распаляли этих варваров. Глаза мои увидели два, подвешенных к поперечной балке мужских тела, исполосованных так, что их торсы представляли собой куски кровавого мяса.

- Господи, - взмолился я, - Неужели пройдя три года войны с римлянами и познав в горной обители воинское искусство, я должен буду позорно умереть под кнутом, а потом стать пищей этих людоедов?

Тело мое ломило от веревок, голова разламывалась от боли, но я упорно старался вспомнить. Старался вспомнить то, что говорил мне очень давно рабби Шломо: молитву "Шма Исраэль!"...

Получилось! Веревки мои внезапно ослабли. Я заворочался всем телом, пытаясь освободить хотя бы одну руку. Пальцы наткнулись на холодную рукоять ножа, спрятанного в складках одежды. Плохо обыскали меня эти животные.

Я осторожно потянул вверх. Острое лезвие ножа резало веревку, как масло. Если б они закрутили мне руки за спину, я бы пропал. Но они просто спеленали меня веревкой по телу. Вот освободились ноги. Кровь застучала в омертвелых конечностях. Так. Теперь руки. Я шевельнул плечами и остатки веревки сползли с меня. Я огляделся. Никто ничего не заметил. Я был подвешен в большой, плетеной из ремней сети к крюку, вбитому в потолок. Теперь, по совету Учителя следовало максимально расслабиться.

Я слегка помассировал конечности, сделал несколько глубоких вдохов и резанул по плетеной стенке. Сталь у ножа была превосходная. Дубленую кожу рассекло как гнилое вервие. Я окинул взглядом копошащихся в пещере людей. Меня никто не караулил, они были уверены, что я не в силах шевелиться. Вход в их логово был не так далеко от меня и занавешен шкурами.

Внезапно снаружи донесся пронзительный свист и отчаянный рев. Людоеды-горцы всполошились, кто-то бросился к выходу, остальные хватали оружие, короткие копья, палицы и топоры. Тревога? Тем лучше. Воспользовавшись всеобщей суматохой, я, разодрав прорезь в сетке, прыгнул вниз и почти на четвереньках побежал к выходу. Тело не слушалось, левый бок страшно болел, правую ногу пронзало, как иглами. Я на ходу полоснул одного из поваров ножом по лодыжкам, перерезая сухожилия. Он заорал и рухнул в костер. Шкура, закрывающая вход, упала, я увидел свет вечернего неба и бледную россыпь звезд. Я бы, наверное, ушел тогда свободно, незамеченным и продолжил бы свои странствия, но в свете, ворвавшимся в пещеру, я вдруг увидел свой клинок, подарок Учителя. Им размахивал один из этих омерзительных человекообразных, вероятно, их предводитель. Я не мог стерпеть, чтобы благородное оружие осталось в гнусных лапах. Увернувшись от удара, я прыгнул вперед и воткнул тесак в брюхо вожака. Тот осел, изумленно уставясь на рукоятку, торчащую из живота. Я вырвал меч из его лапы и клинок запел песню смерти, упоительную песню войны. Эти твари, увидев меня с мечом в руках, взвыли, но я уже двигался в знакомом ритме, руки и головы людоедов разлетались, обдавая меня и стены пещеры кровью. Я пробился к выходу, наружу, к свободе. Три воина с натянутыми луками возникли напротив входа. Я упал, перекатился через голову, стрелы ударили в выскочивших из пещеры уродов. Воины подлетали к пещере на конях, соскакивали, рубили людоедов и гнали их внутрь. Надо мной возник всадник, это была девушка в сверкающих доспехах. Я запомнил огромные гневные ее глаза и волну золотистых волос из-под шлема.

- Этого на коня! - крикнула она одному из спутников, - Его надо доставить повелителю!

Ее голос, нежный и одновременно жесткий. Я вскочил в седло, но в это мгновение дротик, пущенный одним из разбойников, ударил меня в правый бок.

Мир стремительно темнел в моих глазах, я понял, что на этот раз ухожу надолго. Мой великий Учитель сказал мне как-то.

- Когда в бою с твоим телом происходит то, что обычно люди называют смертью, покорись неизбежному и уходи достойно, как подобает воину. Честная смерть в бою возвышает душу сразу на несколько уровней. И достойный уход сохранится в ее памяти, когда ты снова придешь в мир, чтобы выполнять долг перед Всевышним.

Конь нес меня к свободе, но я уже уплывал в иной мир. И чей-то странно мягкий голос успокаивал.

- Сейчас, еще немного, потерпи, мы доскачем.

- Конечно, доскачем, - отвечал я, - в итоге, все мы обязательно доскачем, долетим, доползём к Всевышнему.

И последнее, что моя душа сохранила в памяти - прекрасное женское лицо, склонившееся надо мной.

- Подожди: не уходи так быстро, мы только встретились. Мне было видение в храме, суженый из чужой земли.

Золотой поток волос из под железного шлема, глубокий синий взор из-под сурово сведенных бровей амазонки. Я уходил счастливый, потому что не нарушил основных заповедей воина.

Глава 4

Воин Кагана

Наверное, душа моя долго скиталась в иных мирах, но я этого не запомнил. Я вернулся в мир Земли через несколько столетий. Разумеется, в моей второй жизни у меня были родители, которых я почти не помню. Небольшой белый глиняный дом на берегу великой реки, берега которой утопали в садах. У этой моей матери были слегка раскосые глаза и длинные темно-русые волосы. Еще она пела какую-то очень красивую песню:

А мой отец был воином. Воином хазарского Кагана. Черная курчавая борода, черные сверкающие глаза из-под железного шлема с золоченой стрелкой, кожаные ножны длинной тяжелой сабли и сафьяновые сапоги - таким запомнился мне отец, когда прыгнул в седло. Он уходил тогда в очередной поход, куда-то на север. Из похода он не вернулся.

Я ждал того дня, когда стану воином и, отягченный доспехами, тоже прыгну в седло, чтобы служить Кагану, как служил мой погибший отец. То, чего сильно жаждешь, всегда случается. Так устроил Всевышний. Наконец, день настал. Я оседлал вороного коня, которого подвела мне мать. На ней в тот день было длинное зеленое платье и ожерелье из крупных золотистых и красноватых камней, что находят на берегах далекого холодного моря, если долго скакать на запад. Черный конь и меч - все, что осталось мне от отца, погибшего в схватке с воинами северного варварского племени.

- Ну, иди, - сказала мать, - служи Кагану верно. И, помни, ты должен отомстить за отца. В нашем роду, ведущем происхождение от Ашинов, потомков волчицы, юноши всегда мстят за погибших:

Вот и все, что она сказала при прощании. Когда я, вместе с другими воинами нашего поселка, выехал на дорогу, то обернулся посмотреть на белый домик, где оставалось детство. Мать стояла на пригорке, ее зеленое платье и волосы, что она распустила в знак прощания, трепал ветер. Она смотрела мне вслед из-под руки. Я ударил плетью коня и он перешел на рысь.

Я скоро забыл о матери - тяжелый воинский труд заслонил прошлое. Каган, управлявший из Итиля громадными пространствами и множеством разных народов, бросал войска в разные концы своего царства. В бешеной скачке по степи, пригибаясь к шее коня под свистом печенежских, персидских или славянских стрел, отчаянно рубясь с мордвой, вятичами, буртасами в непролазных чащах, я все время силился вспомнить: " ведь это все уже было со мной? Когда? Где?". И эти мысли вели меня в какую-то непонятную, страшную глубь. Я отмахивался от них, да и некогда воину задумываться. Пенье стрел. Блеск топора. Удар меча по бляхе щита. Смерть улыбается в лицо, дышит в затылок, ухает филином на ночных привалах. Старые опытные воины молились в перерывах между сражениями. В нашем войске поклонялись разным богам. Я помню, как отец молился Единому, но называл его разными именами. Адонай, Эль Шаддай, Элохейну, Яхве. Я не успел его спросить - почему так? А мать приносила жертвы истуканам, что стояли в углу отдельной комнаты. Главного бога она называла Тенгри и говорила мне, что он обитает на вершинах высоких снежных гор. О Тенгри она говорила редко, а каждый день поминала Эрлика, страшного бога подземного мира. И в день моего отъезда приказала заколоть в честь Эрлика годовалого жеребенка, чтобы грозный бог смерти пощадил ее сына. А кому молится молодежь на привалах, между боями?..

У меня появился товарищ. Хотя и странно считать товарищем тысячника, да еще князя, но, несмотря на косые взгляды сотников и заслуженных воинов, мы стали товарищами. В одной из отчаянных ночных схваток с дикой мордвой этот юный, но уже закаленный в боях воин спас мне жизнь. Отбивая рогатину звероподобного мордовского ратника, я поскользнулся на мокрой траве и упал на колено. Сзади ко мне кинулся другой, поднимая над головой секиру. "Все, конец!" - Но тот, с секирой, внезапно переломился в спине и рухнул, а у мужика с рогатиной вместо головы разлетелись кровавые брызги. И высокий, тонкий в поясе воин в кольчуге и персидском шлеме крикнул мне: - Спишь на ходу! Крутись! Крутись!- И захохотал, отбивая удары неуклюжих лесных воинов:

Так я познакомился с Едигеем. Он спас мне жизнь, но никогда более не вспоминал об этом. В воинском общем строю он был недоступен, как и положено тысячнику княжеского рода и делал мне едкие замечания, если мои доспехи и оружие были не в порядке. Но иногда между боями, на дальних переходах, среди временного затишья, он мог внезапно подозвать меня и мы ехали стремя в стремя. Этот двадцатилетний сын степного народа, кочевавшего в пределах нашего Каганата, не был похож на других своих сородичей.

Мать презрительно отозвалась о них: - кипчаки, кумысники, дикое, звероподобное племя. Сама она вела свой род от великого тюрского рода - Ашинов, пришедших когда-то в степи Итиля и основавших Великий Каганат. - Своим отцом ты можешь гордиться, - говорила она. - Он из тех иудеев, что пришли когда-то с их князем Сабриэлем, великим воителем с дальних гор. Тогда эти два корня объединились, чтобы дать отпор арабам, покорившим всю Азию. Тогда же было основано наше царство. Все остальные народы - всего лишь наши слуги и данники:

Но этот кипчак: Он чем-то привлекал меня. Может быть, умным пронзительным взглядом раскосых глаз? Или веселым нравом, который не могли убить ни тяжелые переходы по безводным степям, ни смертельные схватки в лесных чащобах?

Мне особенно запомнился один наш разговор. Перед этим мы три дня не слезали с седел. Приводили к покорности племя диких угров, обитавших у отрогов поросших лесом восточных гор. Эти угры, прекрасные наездники и стрелки, сопротивлялись отчаянно, и мы, ожесточенные их непокорством, перебили всех мужчин. Но это мало помогло, так как их женщины воевали не хуже своих мужей. В конце концов мы сломили их, загнав в котловину меж гор, и всю ночь праздновали победу, насилуя взятых в плен женщин и совсем юных девчонок. Я впервые участвовал в таком деле, и душа моя сопро-тивлялась принятому у наших воинов обычаю. Пленница, которую я взял в жестоком поединке (она отлично владела саблей и хорошо полоснула меня по ноге), медноволосая и зеленоглазая, как дикая кошка лесистых гор, ждала. Она сидела, связанная, у моей палатки:

И ждала. Но я был еще мальчишка безо всякого опыта по части женщин. Вокруг мои товарищи творили невообразимое. Вопли насилуемых, мольбы, дикий хохот победителей. - Эй, воин Кагана! - кричали мне. - Что ты стоишь, как каменное идолище? Она ждет тебя! И тут я увидел, что Едигей пристально смотрит на меня. И я понял, что я должен это сделать. Иначе он отдаст пленницу кому-то другому, а надо мной будут потешаться, обзывая неоперившимся цыпленком, холощенным мерином или еще чем, похлеще: Все это было обычным делом - победитель получает женщин, скот, имущество. Так было всегда на этой Земле, так установили боги и самый главный среди них, грозный бог Яхве. Так внушали нам шаманы, муллы и раввины, сопровождавшие войско.

Едигей жестко щурил и без того узкие глаза. Потом губы его что-то произнесли. Я схватил пленницу за руку и поволок в палатку. Она изгибалась, кричала что-то непонятное. Я втащил ее в палатку и швырнул на шкуру медведя. Бросился на нее: рвал ткань льяной рубахи: раздвинул белые сильные бедра и: Увидел то, тайное, розово-алое: Сердце мое дробно стукнуло. Горло сдавило: Я отпустил ее. Она, раскрыв свои изумруды-глаза, смотрела на меня.

Все изменилось в один миг. Только что я был победитель, подминавший под себя полонянку, но под ее взглядом превратился в юнца, жаждущего и неопытного: Ее глаза заискрились смехом и пониманием: А за тонкими стен-ками шатра слышались вопли, стенания и грубый хохот. Она медленно раздела меня и сама сбросила остатки одежды. Потом сильным, властным движением уложила меня на шкуры. И ее руки, те самые руки воительницы, что хотели убить, - нежно прикоснулись ко мне.

Всю ночь мы скакали на бешенном коне.

Она была женщиной, эта юная воительница. Где учи-лась она тайной науке любви? Среди этих лесистых гор и степей? Кто обучал ее этому? Или это дается женщине от горных и лесных пери, порожденных в незапамятные времена первой женой Адама Лилитой от союза с Сата-ной?

Я очнулся, выжатый бешеной скачкой, среди глухой ночи. Ночные демоны завладели миром и лишь серебристое светило озаряло притихшую землю и стрекотали цикады: А может быть, то были маленькие существа, живущие в подземных горных пещерах?

Моя полонянка, моя рыжая королева, забыв обо всем, что было между нами во время сечи, забыв о ранах и плене, прижималась ко мне, гладила мои встрепанные волосы и шептала что-то на своем непонятном языке.

Что она говорила мне тогда? Ах, как хотел бы я знать! Меня потрясла ее внезапная нежность. -Ведь мы враги, - думал я, оглаживая ее упругие, сильные округлости, - Она запросто могла убить меня сегодня в бою, а вот теперь:

Я приложил губы к ее запекшейся ране на плече. - Как странно устроена жизнь. Что заставило нас идти войной на это далекое, дикое племя? Зачем великому Кагану понадобилась скудная суровая земля и жизни этих людей? Разве что конские табуны? Но у Кагана и так табунов хватает. На этом мысли мои разленились, я был тогда не умудренный жизнью старый отшельник, а всего лишь юный воин. И шевелящееся рядом упругое тело полонянки вновь пробудило мои желания, и я снова и снова набрасывался на нее, уже как победитель, как мужчина:

Потом мы задремали, обнявшись, завернувшись в медвежью шкуру.

И привиделся мне сон. Иду я или плыву среди тумана? Ни дороги под собой не чувствую, ни что впереди, не вижу, только в тумане том сизом какие-то тени проплывают. То ли деревья уродливые, то ли зверье неведомое. И вдруг впереди сверкнуло что-то, высветило тропу, а над тропой, высоко, окруженный белыми облаками и сиянием смотрит на меня огромный Глаз. Переливается Глаз всеми цветами радуги и лучи от него во все стороны. И хочется мне уйти от этого неведомого и страшного Глаза, а ноги, как приросли к земле, и тянет глаза закрыть, чтобы не смотреть, да не могу! А из-за облаков, из-за сияния нестерпимого, загремел голос:

- Возвращайся к себе, несчастный! Беги! Спасай свою любовь! Или будет поздно!

- Какую любовь? - отвечаю, - Нет у меня никакой любви!

Но голос гремел, и слова стали непонятными, и страх вошел в душу. И бросился я бежать прочь от этого Глаза, и что-то кричало в душе - скорей, скорей!

Я вскочил, отбросив шкуру и огляделся. В шатре было тихо. Моя пленница спала, свернувшись, как степная лиса и казалась во сне совсем юной. Снаружи не доносилось ни звука, но тревога не покидала меня. Я осторожно выглянул из шатра. Колесница Ночной Богини ушла к западу, небо над лесистыми склонами начало светлеть. Где-то близко заржали кони, стража из ночного дозора сонно перекликалась. Серый туман выползал из окрестных лесистых ущелий, обволакивая тонкие стволы елей, кусты, верхушки кожаных шатров, догорающие кострища.

И тут вся картина вчерашнего побоища и пьяного торжества победителей, - мешки с отрубленными головами павших угорских вождей, мольбы насилуемых пленниц, хохот победителей, - встала перед глазами. И прищуренные глаза Едигея, его взгляд на мою пленницу.

Я быстро разбудил ее, растолкав довольно грубо. Я не знал ее языка, а она моего, но поняла сразу. Я дал ей кожаные штаны и льняную рубаху, ведь ее одежда была порвана. Я обратил внимание - она так и не сняла своих мягких сапожек во время нашей сумасшедшей ночи. Я дал ей кожаный нагрудный доспех, он был немного великоват, но другого у меня не было. Из оружия она взяла длинный касогский кинжал, чекан и лук с колчаном. Я протянул ей саблю. Это была ее сабля, та самая, что рубанула меня по бедру. Она отказалась взять ее. Что-то сказала по-своему. Улыбнулась. Я понял - она дарит саблю на память. Мы выскользнули из шатра и, пригибаясь, как лазутчики во вражьем стане, тихо крались в тумане, скользя меж шатров, осторожно огибая затухшие костры, возле которых дремала охрана.

Я поймал для нее конька, такого же рыжего, как она сама, быстро заседлал его и она прыгнула в седло. Копыта коня были обмотаны тряпками и я тихо провел его под уздцы, меж шатров в ту сторону, где спускались к нашему стану пологие склоны лесистых гор.

Она наклонилась ко мне и губы ее, странно родные и теплые, нежно прижались к моей щеке. Это было неожиданно, ведь меня никто не целовал так, даже мать. Она еще что-то сказала мне на своем языке, потом выпрямилась в седле, поправила пояс с кинжалом и тронула коня. Обернулась и, стукнув себя по кожаному нагруднику, крикнула - Ильдико! Ильдико!. Я понял, она назвала свое имя и, забыв о том, что нас могут услышать, крикнул в ответ: - Давид! Меня зовут Давид!

Но конь уже растаял в тумане, унеся ее в прошлое. Только почему-то запомнилось ее рыжие теплые волосы, отнесенные ветром на спину и плохо залеченная рана на ее округлом плече:

Я тихо вернулся в наш стан, забрался в шатер и рухнул на шкуру, провалившись в тяжелый сон.

***

Мы медленно тянулись по степи, возвращаясь в наши кочевья и вежи, к родному Итилю. Позади полка медленно тянулся обоз с награбленным добром маленького племени, и ехали на телегах пленницы и дети, которых продадут на рынке в Итиле. На моей душе было спокойно - я спас свою рыжую Ильдико от надругательства. Она ускакала в туманные горы и теперь только Всевышний распорядится ее судьбой. Какие-то смутные, непривычные мысли теснились в голове. Я думал о своей неспокойной жизни, о погибшем где-то на севере отце, о матери, оставленной на пригорке, возле саманного домика, и о рыжей непокорной пленнице Ильдико. Она была моей всего одну ночь и, наверное, скачет где-то в лесистых увалах, охотится на дичь, сидит у костра. Что ждет ее одну в этой жестокой жизни? Ведь племя ее уничтожено, а человек так устроен, что в одиночку, даже если очень силен и ловок, прожить не в состоянии. Может быть, я должен был бежать вместе с ней, отречься от своей родины, и воинского долга перед Великим Каганом?

За этими мыслями я не заметил, как ко мне подскакал гонец передового полка: - Ты Давид бар Ханания? Тебя требует к себе наш князь, батыр Едигей!

Едигей ехал далеко впереди растянувшейся по шляху конской массы в сопровождении трех нукеров, на мое приветствие лениво взмахнул рукой в латной рукавице. Я поехал рядом, придерживая коня на полкорпуса сзади гнедого едигеева жеребца. Полуденное солнце жарило вовсю, и в степи стояла мертвая сонная тишина. Едигей оглянулся на нукеров, и те сразу отстали, придержав коней.

- Хороший день, - Нарушив молчание степи, Едигей искоса посмотрел на меня. - Удачный день. Не правда ли, воин Кагана?

- Да, - ответил я. Мне стало не по себе. Этот человек спас мне жизнь в бою. Но его взгляд в ту ночь надругательства над пленными женщинами не сулил ничего хорошего. А если он узнал, что я отпустил Ильдико? Вместо того, чтобы, по неписанному закону воинского братства, отдать ее на общее пользование? Что полагается воину, нарушившему неписанный закон?

- Ну, как прошла ночь? - раскосые глаза Едигея хитро сощурились, превратившись в узкие щели. - Она, эта рыжая угорская лисица была хороша, не так ли?

- Юная женщина - всегда награда для мужчины, - ответил я бодро словами старинной хазарской песни.

- Х-х-ха! А ты не так прост, как хочешь казаться, Давид бар Ханания! - Едигей оскалился в улыбке и сдвинул черный кожаный шлем на затылок, - Ты показал себя хорошим воином, как и твой покойный отец, что теперь не так часто случается среди вас, евреев.

- Я хазарин! - ответил я резко, - И мой отец был славный воин! А мать происходит из рода Ашинов.

- Знаю, знаю, Давид бар Ханания! - Едигей сверкнул зубами, усмехаясь, - твой отец был героем, подобно батырам древних легенд. Он происходил из рода князя Булана, которого твои сородичи звали Сабриэлем. Весьма древний, уважаемый нами род. Славные воинские традиции. Не то, что твои нынешние соплеменники. Они предпочитают сидеть в богатых дворцах Итиля, торговать с арабами или византийцами, и наслаждаться танцами красивых невольниц с голыми животами. А воевать посылают нас, тюрок, булгар и аланов. Скажи, много ли ты видел сородичей-евреев в нашем темене? В моей тысяче всего трое - ты, Кривой Хазан и Симха-удалец. Где другие?

Я молчал, не зная что ответить. Я до сих пор не задумывался над тем, сколько евреев воевало под знаменем Великого Кагана. В моем роду все были воинами. Я слышал, что другие мои сверстники учили Закон в специальной школе, чтобы стать учителями. Были и такие, что смолоду ездили торговать в Ургенч, Самарканд, далекий Китай и в Херсонес, что на Черном море. Но так устроен мир. Кто-то учит Закон, кто-то должен торговать. Каждый занимается, чем может.

- Наверно, так угодно Богу, - ответил я, придерживая коня, чтобы не вырвался вперед.

- Да-да,вашему великому Богу, - закивал Едигей, - Великий Бог Яхве. Он действительно велик, ведь наш Каганат создан Его волей. Но у нас, кипчаков, есть свои боги. Они не столь велики, как Яхве. Яхве огромен, как небо. Яхве далек, как небо. Наши боги живут близко от кипчакских становищ, они обитают в курганах, где похоронены наши батыры и вожди. Скажи, Давид бар Ханания, к кому ты обратишься, если тебе нужна срочная помощь ? В схватке с врагом? Если тебя сразил внезапный недуг? Или, если ты хочешь спасти свою женщину от надругательства неприятеля?

При последних словах сердце мое дрогнуло. А Едигей пристально взглянул на меня, из его раскосых глаз-щелей брызнул зеленый огонь. Откуда он узнал? Мы убегали в такую рань, когда лагерь спал и туман заволок окрестности. И конь ступал неслышно обмотанными копытами. Неужели кто-то видел и донес? Тогда меня ждет позор, всеобщее презрение, а, может быть, и смерть.

И я ответил с достоинством, как и подобает потомку древнего воинского клана, ведущему род свой от князя Сабриэля: В любом случае мы, евреи, должны молиться нашему БОГУ, КОТОРОГО МЫ НАЗЫВАЕМ АДОНАЙ.

Едигей весело рассмеялся. Хлопнул меня плетью по сапогу.

- Ты мне нравишься, Давид! Ты смел и упрям. Это хорошо. И хорошо, что ты веришь в своего Бога. Ты можешь не бояться меня. Вот тебе моя рука.

Я пожал протянутую мне руку в латной рукавице.

- И все же я скажу тебе - оглянись вокруг!

Он обвел рукой окружающее пространство. Мы ехали стремя в стремя по степи. Серебристый ковыль стлался под копытами наших коней. Степь убегала далеко за горизонт. Вспугнутые птицы вылетали из густой травы, разноцветная живность подпрыгивала, щелкала, стрекотала на разные лады, переливалась красками на солнце. И над всем этим великолепием раскинулось далекое небо, как синий шатер кочевника.

- Ваш Яхве - великий Бог, - сказал Едигей, - Я готов поверить, что именно Он создал весь мир. Но, создав этот, весьма неуютный, хотя и прекрасный мир, он бросил в него человека, как камень в горный поток. И потому, я думаю, Он послал человеку помощников в его трудном и опасном земном пути. Других богов. Поменьше. Чтобы они не дали человеку пропасть. Вот эти боги и живут поблизости от нас. Они наши помощники, наша защита. Чтобы мы не докучали Великому Яхве в наших мелких земных делах. А как ты думаешь?

Я не знал, что ответить. Я был ошеломлен. Если бы мой рабби услышал такое, то проклял бы меня за то, что я слушал язычника. Но рабби сидел себе в Итиле, в просторном доме молитв, под большим платаном, окруженный учениками и раболепными женщинами, сладко ел и пил, и ни в чем не нуждался. А мы с Едигеем ночевали на голой земле, положив седла под голову. Над нами свистели стрелы и сабли врагов, мы жевали вяленую конину и пили скверную воду. А женская забота и ласка осталась воспоминанием детства.

- Учись слушать полночный ветер, - говорил Едигей, - Крик ночной птицы, волчий вой, шелест степных трав и таинственный шум северных лесов. Учись видеть сквозь утренний туман и чувствовать болотных демонов, что своим бульканьем пугают неосторожных путников. И тогда ты поймешь, Давид бар Ханания, что вокруг тебя мир населен богами и духами, ангелами и демонами, от которых и зависит наша земная жизнь.

- Но, а как же Адонай? Ведь это Он создал весь мир и все, что в нем:

- Никто с этим не спорит. Но, чтобы тебе, воину, выжить и победить врага, чтобы насладиться победой и прожить остаток своей короткой земной жизни в покое и довольстве, а не сдохнуть, подобно собаке или ишаку, посреди пыльной дороги, ты должен помнить об этих, малых богах. Их надо просить об удаче в бою, об исцелении от ран и болезней, об успешном побеге из плена. Им надо приносить в жертву коней, овец и черного петуха, молиться и благодарить за помощь. Яхве слишком далек, чтобы всякий раз просить его о наших мелких делах. Ты же не просил Великого Кагана, чтобы он послал рыжую красавицу тебе в постель, а? Ты молился своему мечу, чтобы он дал тебе победу! Ха-ха-ха!

Едигей хлопнул меня по плечу и поскакал по степи, весело смеясь и крутя в воздухе плетью.

Мне нечего было возразить. Простая и ясная логика темника Едигея победила в моей неискушенной душе сложные доводы рабби, к которому я ходил ребенком по настоянию моего отца. Едигей догадался, что я спас рыжую пленницу Ильдико от участи других полонянок. Но он ничего не сказал на военном совете, и это нас сблизило. Я еще долго воевал под его началом, и через год стал командиром сотни. Мы спускались на ладьях в Каспий и нападали на берега Персии, ходили к снежным горам Кавказа и переправлялись через Тамань в Крым. Там он и погиб - под стенами Херсонеса, получив в горло ромейскую стрелу. Мы погребли его в кургане вместе с конем, любимой охотничьей собакой и наложницей-гречанкой. А ночью его сородичи-кипчаки жгли костры и выли, подобно волкам, раздирая щеки, оплакивая своего командира. Я не выл, как эти язычники, я читал погребальную молитву над своим другом-побратимом:

- Барух Ата Адонай: Элохейну Мелех-а-олам.

Я просил всесильного Бога смилостивиться над грешником Едигеем. Правда, он ел запретную пищу и приносил в жертву богу Эрлику коней, он, конечно, мазал жиром и кровью губы каменного болвана, стоящего на Большом кургане возле Таматархи, но чтил также и тебя, великий и недостижимый Адонай. Он был хорошим воином и был верен нашему братству. Хотя он проливал кровь, а Ты запрещал это, но воин не может не проливать крови, так что прости его бессмертную душу, Великий Элохим. Так я молился в ту ночь, стоя на кургане, а вокруг выли волками косоглазые кипчаки, рослые рыжеволосые аланы и смуглые, в пестрых халатах, булгары, выли и стучали саблями в щиты и, подражая, кричали вслед за мной:

- А-адонай: Элохейну-у-у!...

***

А наутро они подняли меня, по своему варварскому обычаю, на верблюжьей кошме и провозгласили своим тысячником, вместо погибшего Едигея.

Я стал их вождем, начальником тысячи и кровавая круговерть того дикого времени завертела меня. По велению Великого Кагана мы прошли Крым огнем и мечом, разрушая города и селения. И там, в жарком степном краю, где сходятся пыльная равнина и синее море, мы столкнулись с отрядом рослых, жилистых водянистоглазых воинов, одетых в странные, подобные рыбьей чешуе доспехи и круглые клепанные шлемы. Мы пытались сходу атаковать их, но они перестроились тупым клином, закрылись длинными красными щитами и медленно двинулись на нас.

- Вот они, русы! - крикнул проскакав мимо, Симха-удалец, - У них длинные прямые мечи!

Вот они, русы. Мой отец погиб где-то в северных лесах от удара мечом одного из этих, водянистоглазых.

Я крикнул Симхе, чтобы он взял десятка три всадников и покружился перед их строем. Этот тупой клин надо было заставить рассыпаться. Их мужественное сопротивление раздражало меня. Отряд не более двух сотен воинов. Пешие. Что они могли сделать против тысячи моих конников?

Симха со своими ребятами крутился вокруг головы клина, они пускали стрелы, потом обратились в притворное бегство. И русы не удержались, бросились преследовать. Бегали они, несмотря на доспехи, резво, наших всадников сшибали с коней секирами и яростно добивали на земле. Я отметил про себя эту звериную ярость. Так дерется барс, загнанный охотниками в пещеру, или медведь, поднятый из берлоги. Это было хорошо, ибо воин, теряющий голову в бою, делается уязвимым. Симха выполнил задачу - русы, потеряв строй, забросив щиты на спины, увлеклись преследованием. Полтора десятка наших лежало разрубленными в пыли, остальные уходили в степь. И тогда я скомандовал отряду, укрытому в лощине, ударить на русов слева, и сам, с другой сотней, напал справа, сжимая врага в клещи.

Они сопротивлялись отчаянно, их упорство разъярило моих воинов. Кипчаки, аланы и булгары, эти прирожденные головорезы, никогда еще не встречали подобного сопротивления. Рассеянные по степи маленькими группами, русы отчаянно огрызались, прикрываясь своими красными щитами. В конце концов, от двухсот воинов остался маленький отряд. Они укрепились на пригорке (десяток воинов), воткнув длинные щиты в землю, отмахивались мечами и топорами. И тут я увидел его. Рослый, широкогрудый, в стальной кольчуге и восточном шлеме. Судя по тому, как остальные прикрывали его, это был их вождь. Рядом с ним я заметил совсем юного воина. Длинные светлые волосы выбивались из под круглого шишака, в тонких руках натянутый лук. Кипчаки спешились и ударили из луков по отряду, аланы бросились вперед, наставив длинные пики и вскоре все было кончено. Я приказал взять их вождя живым. Не знаю, почему. За время тяжелых походов с Едигеем душа моя закалилась на своей и чужой крови, покрылась коркой равнодушия. Я срубал головы с вражеских тел, я поджигал чужие шатры и хижины, я врывался в города и селения вместе с другими воинами, убивая сопротивлявшихся жителей. И, не дрогнув сердцем, выволакивал из разоренных домов моливших о пощаде девиц, вязал им руки, срывал одежды и безжалостно насиловал, тут же, на пороге дома, на шкурах, возле разоренного очага. Я был воин. Воин Кагана. А история моей скоротечной, в одну ночь, любви к Ильдико и ее спасения, казалась теперь сказочным сном из детства.

Он стоял передо мной в разорванной кольчуге, кровавые раны запеклись на его руках. Рядом с ним, связанная, стояла его жена или наложница. Льняные волосы рассыпались по плечам. Тот самый юный воин, целившийся в меня из лука на холме. - Как прикажешь поступить с ними, начальник? - крикнул мне Симха-удалец, поигрывая камчой, - Этот вождь руссов силен, но раб из него никудышный. К тому же он ранен. А девка хороша, правда, очень тощая!

Мои воины захохотали. А раненый князь руссов и его юная наложница молча стояли и смотрели: поверх наших голов, куда-то вдаль. И не было в них раболепного страха перед врагом. Я проследил за взглядом его прозрачно-голубых глаз. Увидел серебрящуюся гладь дальнего морского залива и каких-то белых птиц, парящих над водой. Эти пленные, израненные руссы в свой страшный час думали о свободе.

А я вспомнил слова матери о том, что мой отец погиб от удара одного из таких воинов с водянистыми глазами. Может быть, даже этого широкогрудого, смотрящего вдаль, на сверкающие воды залива. И я спросил, медленно подбирая трудные слова чужого языка

- Эта женщина - твоя жена?

Он взглянул мне прямо в глаза своим туманным, ничего не боящимся взглядом и молча кивнул.

- Ты должен отомстить, - слышался мне голос матери. - Мужчины в роду Ашина всегда мстили за погибших:

Мои воины, окружившие пленных, молча ждали. И тут, будто чей-то далекий вздох пронесся в вышине. Странный звук: Может быть, он шел со стороны моря? Или с небес? Мне показалось - прохладный ветер внезапно подул из жаркой степи. И я сказал:

- Симха-удалец! Возьми пятерых воинов. Запасных лошадей. Всякой еды, сколько надо. И этих двух пленных. Отвезешь их в Корчев. Дашь им с собой припасов и денег, чтобы заплатить купцам, идущим с караваном на их дикую Русь. Пусть уходят с миром.

Мои воины разом зашумели.

- Ты отпускаешь их, господин? - Симха от удивления снял шлем, - Ты даешь свободу нашим врагам?

- Я не повторяю свои приказы дважды! - мой голос возвысился, повторяя интонации погибшего Едигея, - ты все понял, Симха-удалец?

Я чувствовал спиной взгляды моих воинов, когда съезжал с холма, но знал, - мой приказ они выполнят. Я подозвал Симху и сказал:

- Ты, ведь, иудей. И потому ты должен помнить: когда встречаешь на пути своем врага, у которого пал осел - помоги. Поступок твой послужит ему укором.

Симха-удалец в сердцах сплюнул и помчался выполнять мой приказ.

Почему я тогда так сделал? Господь ли встал тогда на моем пути? Не знаю. Но что-то помешало поступить с этим вождем руссов и его женщиной, так как всегда поступали воины Великого Кагана в таких случаях. Когда я спустился с холма, то увидел, - голубоглазый воин и его подруга смотрели мне вслед: Я хлестнул коня и крикнул своим воинам, чтоб не отставали:

Мы шли к кавказским предгорьям усмирять касогов. Гонец из ставки Великого Кагана принес известие - христианские монахи мутят народ в касогских селениях. Я забыл об этом руссе и его тощей девице, едва не подстрелившей меня. Так, мелкий эпизод нескончаемой войны. После трехдневного перехода наши кони осторожно пробовали копытами зеленую воду пролива, что возле Корчева. По ту сторону пролива виднелись круглые башни Таматархи. Потом была суетливая бестолочь переправы на ромейских кораблях, горячий ветер из восточной степи, мерная скачка к предгорьям Кавказа, дымящиеся касогские аулы и: мутные, прохладные воды большой реки. Зелень лугов, манившая моих кочевников на отдых. Я дал команду раскинуть шатры, воинам и лошадям нужна была передышка.

И тут я заметил троих конных на том берегу. Они что-то кричали нам, и один, в красном кафтане с серебряным позументом, сверкая зубами из-под черной мохнатой шапки, замахал значком, надетым на пику. Я обернулся к одному из своих воинов:

- Что он говорит?

Этот высокий рыжий воин был аланом, но понимал касогскую речь. Он просит великого вождя хазар переправиться на тот берег для переговоров. Они не хотят войны, хотят мира с великим Каганом.

- Ха, нашли великого вождя, - подумал я, - Льстецы. Ладно. Пойду.

- Где у них тут брод? - спросил я рыжего.

- Ты пойдешь один, батыр Давид? - выдвинулся вперед кривой Хазан.

- Их всего трое. Ты будешь переводить мне, - ткнул я в сторону высокого алана.

- Касоги коварны, как туманы их гор, - сказал кривой Хазан, - прикажи мне взять десяток воинов, господин.

- Возьмешь и останешься с ними на этом берегу. Пошли! - скомандовал я алану, - Если они не хотят брани, нам же легче. Отдохнем здесь семь дней и вернемся в Итиль.

Кривой Хазан все же увязался за нами. Как будто предвидел. Кони наши плескали копытами по намытой отмели. Мы молча ехали бродом и, непонятно почему, стала вспоминаться вся моя короткая жизнь с того момента, когда отец отвел меня в домашнюю школу к рабби Нахуму. Я не хотел учиться и бубнить молитвы на языке, которого никто не понимал в Хазарии, кроме ученых раввинов: Вот мать, совсем молодая, склонилась над корытом с яркими, разноцветными одеждами, стирает: К празднику одежды должны быть чистыми: Вот они с отцом танцуют на каком-то торжестве. Монотонная мелодия свирели. Мать в траурных одеждах перед каменным идолом, молиться о погибшем отце. Слуги режут черного ягненка, кровь брызжет к подножью идола: Вот она провожает меня в войско Великого Кагана, смотрит, приложив ладонь козырьком ко лбу, вслед, и ее зеленое платье развевается на ветру: Яростный бой в чаще, сверканье секиры над головой. Оскаленный рот Едигея, его кривая сабля срубает головы и брызжет на листья кровь. Рыжая Ильдико и наша с ней сумасшедшая ночь в кожаном шатре. Ее побег в молочном утреннем тумане. Разговор с Едигеем и бесконечные переходы под жарким степным солнцем, свист вражеских стрел: Зеленая вода Абескунского моря, желтые берега Персии, синие горы Дагестана, кровавые ночные схватки с горцами. Дым горящих селений, визг и мольбы насилуемых девушек. Неведомая раньше, звериная радость победы и обладания прекрасной беззащитной плотью. И тут легкий, как порыв ветра, голос произнес рядом:

- Ты нарушил священные заповеди, Давид. И ответишь за это перед Всевышним.

А может быть, мне показалось?

Но в следующее мгновенье кривой Хазан вскрикнул, а рыжий аланский воин, имени которого я так и не узнал, хлестнул коня и рванулся вперед, заслоняя меня от летящих стрел.

Судьба моя, наверно, уже была решена на небесах. Касожская стрела пробила кольчугу чуть ниже сердца. Конь мой пал на колени. Вероломные касоги наверняка бы сделали чашу из моего черепа, если бы не безымянный рыжий алан, бросившийся наперерез трем всадникам, и кривой Хазан, вынесший меня на своем коне из боя.

Мои воины положили меня под огромное раскидистое дерево. Я слышал шум сражения, развернувшегося на берегах мутной, быстрой реки, и небо с парящими в нем птицами стало удаляться от меня и резко темнеть. Проклятая касожская стрела давила в сердце, мешая вздохнуть. Я сделал знак Кривому Хазану и когда он нагнулся, указал на булаву, отличительный знак тысячника: - Возьми. Дальше отряд поведешь ты. Меня оставьте здесь. Не везите в Каганат: Матери отдайте это.

Я показал рукой на амулет из зеленого камня, что она надела на меня когда-то. Почти четыре года назад. Как быстро утекло время. Но ведь жизнь не могла показаться? Я же зачем-то появился на этот свет?

- Давид бар Ханания, мы разбили этих язычников!

А-а, это Кривой Хазан, новый начальник моих хазар. Кто ответит на вопрос, зачем мы живем? Чтобы скакать по зеленой степи и радоваться жизни! Это ты, хан Едигей, твой голос. Значит, мы скоро увидимся? Хорошо ли тебе в твоем кипчакском раю? Но я не попаду в твой рай. Мой рабби говорил когда-то, что нельзя проливать невинную кровь. Поэтому мы не встретимся, темник Едигей. А жаль, ты был храбрый и надежный товарищ. Давит сердце поганая стрела: Нельзя доверять врагу. Где ты, Адонай, милосердный Бог воинств? Кривой Хазан выдернул стрелу из моей груди. И сразу стало легко. Небо стремительно понеслось навстречу, резко сузилось в воронку и я, лишившись земной тяжести, полетел в пропасть.

Глава

Перекресток миров. Чёрный Ангел

На этот раз я запомнил полет в воронкообразную пропасть - финал второй жизни на Земле. Какие-то темные провалы, сумрак, мерцание звезд. Долгое блуждание среди каких-то неясных нагромождений материи. Медленный полет над тусклыми серыми равнинами, где передо мной проплывали некие картины, вспыхивали яркие зарницы, кружились холодные вихри, клубились странные тучи, и происходило много такого, чему нельзя подобрать названия на человеческом языке.

А потом была вспышка, и... я вернулся в мир. Но я забыл все, что было ранее, в моих первых двух жизнях. Более того, я никак не мог вспомнить, что же происходило со мной на Земле до того момента, как я очутился в грязной галицийской синагоге с кривой турецкой саблей в руке, рвущийся к отмщению, и старый рав, оказавшийся каббалистом, говорил со мной о свитках Торы, сохранность которых важнее чести еврейских женщин.

Да, я не помнил своей третьей жизни до того дня, пока не схватился с гайдамаками на улице местечка и, изрубив пяток-другой бандитов, не ускакал на чужой лошади, унося в плече свинцовую пулю:

Где я родился? Кто были мои родители? Что я делал в юности своей? И, наконец, как я, судя по всему, сын еврейских родителей, оказался в этом дремучем галицийском углу, одетый в турецкое платье, и вооруженный саблей? Никто не мог мне ответить на эти вопросы, а сам я тогда так и не вспомнил. Как будто и появился на свет во взрослом мускулистом теле, в куртке, шароварах и сапогах, с кривым кинжалом на боку и саблей в руке. Но, что сохранилось в памяти моей, так это твердое ощущение, что я уже жил на Земле когда-то, и то, что происходит со мной, случалось и в прошлом. И я мучительно пытался вспомнить людей, лица, события. Рыжая еврейка из корчмы, колдунья, поившая меня таинственным отваром в перерывах между охватившей нас обоих любовной горячкой, лишь она сумела воскресить во мне воспоминания о прошлых жизнях. Та корчма была не домом, а перекрестком миров. Все там было пронизано тайной: старик, склонившийся надо мной, когда я лежал раненый, рыжая красавица-колдунья, кем были они на самом деле? Напиток в медной фляге, что она дала мне с собой. Напиток, раскрывающий тайную сущность вещей, соединяющий прошлое и будущее в едином потоке времени! Черный конь, перенесший меня через века: волшебный клинок, выручавший из беды. Все это уже было. Все это повторится. И лишь в тот миг, на ночной поляне, отведав напиток из фляги, я мгновенно вспомнил свое прошлое. Мальчишка-партизан в охваченной антиримским восстанием Иудее. Трепетный ученик Великого мастера меча: Воин хазарского кагана, дравшийся с руссами и пощадивший их вождя. Маленький еврейский мальчик из сожженного местечка, проданный запорожцами в рабство туркам. Янычар, служивший султану верой-правдой (вот откуда странный наряд и оружие).

Ловкий подмастерье ювелира, бежавший из гетто в большой европейский город, авантюрист и любитель женского пола. А дальше опять какие-то странные видения: - громоздкие серые дома, грязные улицы, булыжные мостовые, высокие здания с острыми шпилями.

Вереница людей в черных и серых пальто, с узелками и чемоданами. Они бредут, наклонив головы, под охраной других людей, в блестящих касках и серых шинелях. Люди в касках ведут на поводке собак волчьей породы, что-то гортанно кричат. Жестокий бой на этих улицах с людьми в касках, вспышки выстрелов из подвалов, короткие перебежки под огнем. Грохот стальных гусениц по пустым улицам мертвого города. И снова лес, густая крона зеленой хвои и режущий легкие чистый воздух, костер до неба, веселые лица ребят. Алые галстуки на белых рубашках. Красивая женщина, отбрасывая прядь волос со лба, поет песню с веселым мотивом.

Где это было? Или будет?

- Ну? Куда теперь? - произнес таинственный голос.

- Глотнем напитка, - ответил я голосу.

- Ты хочешь все знать? - насмешливо спросил голос.

- Хочу! - упрямо ответил я.

- Но разве твой Учитель не говорил тебе в давние времена, что человеку не дано Божественное разумение?

- Божественное - нет! - дерзко ответил я, - Но на человеческое - имею право!

- Ха-ха! Человеческое! Кто ты - человек? Жалкая букашка, козявка, червяк земляной. Жук навозный. Сосуд мелких страстишек! Набор костей, жил и требухи с какашками! Какое ты имеешь право просить, требовать, знать? Или забыл, как сказано в древних книгах? Что есть человек? Сосуд мерзостей! Ты создан из праха и в прах возвратишься

- А Первый человек? - Разве не был он рядом с Создателем?

- Первый человек! - загремел голос, - Что ты знаешь о Первом человеке?! Первый человек не был им в вашем понимании! Ибо он не имел физического тела! Он был Дух и потому мог лицезреть Вселенную и самого Создателя!

- Но ты позавидовал ему, Черный Ангел! И сделал так, чтобы он низринулся в этот мир, где ты стал полновластным хозяином. А мы, потомки Адама, твоими рабами. Но мы исправим его ошибку.

- Ха-ха-ха! Еще один герой! Не слишком ли ты долго живешь на свете?

- Я еще не все узнал, Черный Ангел.

- А-га-а! Любознательный! Смерти не страшишься? Так иди! Ты будешь бродить по свету. Перетекать из жизни в жизнь. Умирать в мучениях и возрождаться. Ты проклянешь тот день, когда появился на свет. Иди, воюй за попранную справедливость, Агасфер!

И всё провалилось в тартарары, понеслось, завихрилось, сквозь мглу я услыхал конское ржанье, чьи-то страшные крики.

- Вперед! - стучало мое сердце, - Вперед, воин Агасфер.

***

Все это случилось очень давно. Что такое время? И восходит солнце, и заходит солнце. И нет ничего нового под ним. В развалинах древнего храма, ставшего моим убежищем, свищет ветер, проплывают над ним облака, закат сменяет восход. Я стараюсь не думать о прошлом. Днем я занимаю себя различными делами, ухаживаю за одичавшими плодовыми деревьями, перекапываю грядки, ухожу на охоту в горный лес, подступающий со всех сторон к развалинам храма. Человек, имеющий бренное физическое тело, вынужден время от времени чем-то питать его. Я благодарен Всевышнему за то, что он не дал мне умереть от голода и жажды в этом пустынном краю. Я стараюсь не думать о прошлом. Не вспоминать. Чтобы не рвать напрасно душу. Когда-то один мудрец-каббалист говорил мне, что Всевышний посылает человеку только те испытания, которые он в состоянии вынести. Но сегодня я не могу согласиться с этим. На своем долгом пути я встречал несчастных, воняющих мочой, заросших щетиной мужчин, сошедших с ума от зверских пыток или при виде гибели своих родных. Я видел безумных женщин, чудом выживших после зверских солдатских потех. Они скитались по дорогам, озирая жестокий мир бессмысленным взглядом мертвых глаз.

Разве каждый человек в состоянии вынести рухнувшие на него беды? Что-то напутал каббалист. И есть у человека свой предел терпения. Разумеется, я - не вполне человек. Я это осознал не сразу. Переходя из жизни в жизнь, всякий раз я забывал о том, что было со мной прежде. Но после прямого столкновения с Черным Ангелом на перекрестке миров. Я провел две жизни в боях, и смерть была для меня чем-то вроде полета в пропасть без конца и края. И тогда, на таинственном перекрестке, спасенный чудом от казацкой пули и клинка, сидя на гарцующем черном коне, я был уверен, что так и пронесусь по Земному Кругу, снося головы врагам моего народа, тратя легкие шальные деньги по кабакам, корчмам, трактирам, принимая ласки случайных подруг. Как мало я знал тогда о мире! Разве может смертный тягаться с бессмертной субстанцией? Мой вызов Черному Ангелу был безумной затеей дерзкого, самонадеянного невежды. Разумеется, я знал, кто такой Сатана, из священных книг, но рав Шломо, обучавший меня Торе в первой жизни, ничего не говорил о его особой роли в делах человеческих. И только через много веков, узнав о тайном учении богомилов от одного болгарского монаха я понял, что этот мир, удививший меня своей несправедливостью, на самом деле сильно удален от своего Творца, закрыт оболочками. А, поскольку у Всевышнего много миров, то для сохранения мировой гармонии в каждой системе есть свой хозяин. Поздние христиане, конечно, наворотили вокруг этого много чуши. Но, как бы его не называли: Князь тьмы, Солнечный ангел, Гор или Один, именно Он поставлен править грешной Землей и всеми ее обитателями. Черный Ангел. Но самое интересное, поставлен он. Всевышним!

- Нет, мальчик, - говорил когда-то старенький рав Шломо, - Пойми, Сатан вовсе не противник Бога, как утверждают ессеи, эти отступники. Кто может противится Адонаи? - Рав говорил шепотом, но слова его, отлетая от низких темных стен Дома молитв, многократно усиливались, гремели в моих, прижатых страхом, ушах. - Не-е-ет, Сатан лишь слуга Адонаи, исполнитель Его воли. Он поставлен над человеком, чтобы испытать его веру во Всевышнего. Исполняет ли человек заповеди Господа, и если исполняет, то как? Сатан проверяет меру чистоты человека, его твердость перед сладкими земными искушениями. Да-да, сладкими земными искушениями, - повторил старенький рав, прижмурив глазки и чему-то улыбаясь. А я, тринадцатилетний мальчишка, слушая рава, живо представил себе гетеру Дафну из веселого заведения, что находилось в соседнем греческом квартале. Я любил поглядывать за ней, когда она с подружками, такими же шлюхами, ходила в баню перед приемом клиентов. Дафна каким-то образом догадалась, а, может, и заметила, что я подглядываю за ней, и специально крутилась возле льняной занавески, за которой я замирал с колотившимся сердцем. Она сбрасывала столу и хитон и, медленно втирала масло в свое сверкающее тело. Изящно поднимала ножку, ставила на треногий табурет и нагибалась, любовно оглаживая сильные, красивые икры. А я не мог оторвать глаз от ее неожиданно мощной для такого стройного тела задницы, упругих загорелых бедер и того, что открывалось мне между бедер. Оно напоминало перламутровую раковину. Одну из тех, что в изобилии выбрасывают лазурные волны нашего неспокойного моря. Я подумал тогда, что рав Шломо, тоже, наверное, представил себе нечто подобное, иначе, зачем бы он так сладко улыбался? Так или иначе, но старый рав был первым, кто связал в моем сознании Сатана со сладкими земными искушениями, а также с ощущением того, что за сладкие грехи рано или поздно наступит расплата.

Через год семнадцатилетняя Дафна спасла мне жизнь, спрятав от римского патруля, и три дня не отпускала, превратив дни в ночи. Мы нежились среди пуховых подушек и шелковых персидских одеял, и солнечный луч, пробивавшийся сквозь узкое окно, рассыпался на ее неистовом теле золотыми брызгами. Сколько веков миновало с той поры? А я до сих пор храню в памяти моей души вкус ее кожи, и аромат пергамского масла, и весеннюю зелень ее глаз. И наше прощание. Я стоял на нижней ступени каменной лестницы, она обнимала мою голову и горько рыдала, как будто уже знала, что больше мы с ней никогда не увидимся.

Встретились мы с ней через две тысячи лет в другом времени, в другой стране, которую родичи Дафны, эллины, называли Скифией и Гипербореей. И был берег другого моря, палатки археологической экспедиции, и Дафну звали. Впрочем, неважно. Я был начальником отряда, где она работала, но она так и не узнала меня. Что, в общем-то, естественно. Тогда я жил на Земле уже шестую жизнь и ничему не удивлялся. Это было на исходе двадцатого века, на юге России.

А до второй нашей встречи произошло многое, о чем я предпочел бы не вспоминать. В ту сумасшедшую ночь на перекрестке миров, после дерзкого разговора с Черным Ангелом я сомневался, куда направить своего коня. По-правде говоря, это был совсем даже не конь, а… Но, какое это имеет значение? Я не хотел отправляться туда, где мне еще предстояло хлебнуть позора и унижения, но я также знал - это необходимо. В своей последней жизни я часто задавал себе вопрос - за что? Вопрос, надо сказать, глупый. - Как это, за что? - отвечал я сам себе, - Будто не знаешь? - Тем не менее, все со мной произошедшее требовало осмысления.

Когда Всевышний, очевидно сжалившийся над моими метаниями, дал мне свободу перехода и вернул память о прошлом, я прежде всего восстановил истоки своего бытия на Земле и не нашел там ни трусости, ни подлости, ни палачества. Да, я был воином не из последних, проливал чужую кровь, но это была кровь врага. Но в одной из жизней я все же сошел с пути, предначертанного мне Всевышним. Это началось в одном из грязных городков Западного края огромной Империи, раскинувшейся от Балтики до Аляски.