АСЯ ТЕПЛОВОДСКАЯ

Этот мой загадочный "нервный народ"

Вот уже более двух тысяч лет еврейский народ живет в крайнем напряжении всех сил души.

"Давайте я вам объясню, что такое евреи", - храбро и с логически неуязвимой ясностью предлагает нам, читателям, известный литератор Леонид Финкель. Неправда, что прямая линия всегда самая краткая! Память писателя - это вместилище, куда поступают и где хранятся бесчисленные и не всегда прямолинейные переживания. Эмоции и чувства остаются в ней до тех пор, пока не набираются все необходимые элементы, способные соединиться.

Наиболее оригинальная сторона дискутабельного произведения Л.Финкеля - не задумчиво-печальный личностный взор, а писательский взгляд, стремление обменяться взглядами, более того - скрестить взгляды. Индивидуальное чувство горечи и обиды - это ферменты полемики и результат душевных переживаний литератора и гражданина, испытывающего мучительную ответственность. Неужели вы потеряли бодрость духа и свойства к его возвышению?

Умершие историки и беллетристы далеки от нас, потому что мы знаем гораздо больше, чем они. Историческое у Л.Финкеля сакраментально, собственноличное же - субъективно и может быть окрашено самым "порочным" образом. Опрятный до щепетильности, когда речь идет об истории еврейского народа, автор не стесняется быть циничным по отношению к вызывающим моральное отвращение лицезримым "визави". "Сквозь видимый миру смех проглядывают незримые ему слезы". Автор глазами смеется, а сердцем плачет. Пренебрегая "словесным этикетом", писатель воспроизводит образчики диалогической речи двух евреев

- "Это мой народ!":

"Всякий раз эти двое встречаются на улице и начинают соревнование:

- Чтоб твои мозги превратились в воду, так чтоб летом они кипели, а зимой замерзли!

- Чтоб ты была благословенна, как шабатные свечи: сверху горела, а снизу таяла!.." Персонажи, прилежно списанные с жизни... Хороший диалог - это характер. Поистине автор "смех смешал с отравой пополам" - "ворвался на Парнас жаргон рядов базарных". Да, "нервный народ" - отнюдь не приятный тонизирующий напиток для читателя. Автор, однако, называет вещи собственными именами, хотя у него нет охоты рыться в грязном белье или месить грязь. Он лишь стремится помочь "уличенным" выбраться из униженного положения, прекратить конвульсии самобытного менталитета - гнетущей тяжести нашего всеобщего опыта взаимного близкодействия.

Произведение мрачновато. Но разве это пессимистический взгляд на жизнь? Есть оптимизм легковесный и есть оптимизм более высокого порядка, который обычно и путают с пессимизмом. Ав­тор между тем исходит из того, что он господин фактов, а не их раб. Как бы то ни было, долой легко­весных оптимистов! Из-за них жизнь, шумная и яростная, делается безнадежной штукой.

Конечно, "Нервный народ" в известной степени "вещь в себе", которая может мыслиться, но не может познаваться. Познанию доступны только явления. В конце концов, tantum possimus, quantum scimus, мы можем столько, сколько знаем, как заметил некогда Ф.Бекон. Написанное Л.Финкелем может быть определено как "объективированное самочувствие", исходящее из центра душевной жизни автора. Его продукт - умственный "образ" идеи. Каковы бы ни были недостатки эссе, оно об­ладает одним неоспоримым достоинством - искренностью. В нем есть правда. Насколько она верна психоаналитически, оставляю решать знатокам Фрейда и Юнга. Во всяком случае, автор не старается придать изящество нашей тени на стене. Он забыл лишь упомянуть, что, подобно экспортированному пиву, израильтяне за границей не становятся лучше.

Проследим за тем, как писатель исследует назревшую проблему. Его мысль, вероятно, может быть выражена в следующей форме: хвала, внушая нам, будто мы уже возвысились над всеми остальными, на деле удерживает нас ниже наших возможностей и, мешая достигнуть совершенства, вынуждает пребывать в порочном кругу. Критика, ежели она не нарушает пределов справедливости, раскрывает нам глаза, затуманенные самолюбием. Автор верит в созидательность своего обличительного пафоса. Он, достигший вершины своей обескураженности, готов без сантиментов выполнить возвращающую жизнь и достоинство работу хирурга. Он способен видеть жизнь по-своему, со свойственным ему пониманием мира. Это его несчастье, а не его ошибка, когда его глаз не замечает плюсовых величин.

Люди, как правило, не выдерживают слишком интенсивного контакта с реальностью. Допод­линное воспроизведение их собственного жизненного опыта иногда вызывает даже протест. Не сви­детельствует ли это о нашей растерянности перед лицом тех характеров и обстоятельств того мира, в котором мы живем.

Автор хочет остановить или затормозить этот процесс, обладающий суровой неодолимостью. Он заставляет персонажей шаржировать самих себя, цинично рассуждать. Это, казалось бы, мешает основной линии повествования. Впрочем, само изображенное событие и действие интереснее любого его толкования. Мы не можем быть возмущены изображением такого динамично иррационального мира, ибо сами способствовали его рождению и росту. Впрочем, человек - это симфония иррацио­нального, из его иррациональной сущности произрастает его величие и его низость, его радость и печаль. Абсолютно рационален лишь зверь. Это я говорю не для успокоения, а для нахождения точки опоры в размышлениях о том, что новая жизнь Израиля - это движение, состоящее из перерывов цивилизации. Виноват ли в этом нервно-мятежный склад ума евреев? Аристотель, говоря об уме, настаивает на том, что "разум обладает более божественной природой и менее подвержен страстям" ("О душе", кн.1, гл.4). Тогда почему мы не получаем ответа на жгучий вопрос? Создается впечатление, что автор не пользуется всей клавиатурой, а довольствуется игрой одним пальцем, хотя в подтексте его мотивов крамольно проскальзывает неоформленная словесно мысль: "Хирург не должен быть сентиментален".

Такое изображение порождает ситуационный невроз, принимает иногда квазисатирическую форму, но в ее подтексте мысль о том, кем были бы его герои-евреи, избавившиеся от недостатков. Но эссеист смотрит на своих героев не только свысока, но и снизу вверх, акцентируя их природу, вы­рабатывая таким образом этические ценности, идущие из глубины веков. Автор поневоле становится сатириком, тем не менее не допуская крайностей. Как говорят писатели, "Lexces est toujours un mal" (Крайность всегда зло). Автор не может льстить себя уверенностью, что он изменяет ход и характер времени. Его вожделенное влияние сводится к тому, что он пытается вызвать у своих читателей нечто вроде интеллектуального и морального фермента, где его видение действительности может быть под­держано, воображение оживлено и достигнуто понимание.

В произведении Л.Финкеля нет пустой ясности и наивного гуманизма, горести и пророчества. Но нет в нем и oequo animo, нет равнодушия.

Делать ставку на эволюцию - пусть, дескать, природа даст положенное моему народу? Но при­рода медлительна и сурова. А у автора нетерпение сердца. Он не желает упиваться своим постижени­ем, своей внутренней жизнью и тихо ждать лучших времен. А жизнь протекает медленно и тяжело, евреям Израиля недостает дара ваятеля, который мог бы придать жизни форму, согласную веяниямдуха. Впрочем, идеи хороши, когда они парят над реальными вещами, не затрагивая их. Когда они опускаются на землю и вторгаются в жизнь, они вызывают совершенно непредвиденное. Посреди каскада саркастически окрашенных эпизодов автор позволяет себе внезапно остановить действие, как коня на полном скаку, и предоставляет слово для короткого монолога женщине. На последней страни­це повествования читаем такие строки: "Мой народ... Известная писательница говорит:

- Лично мне никогда не справиться с моим личным еврейством: оно надоело мне хуже горькой редьки... Я хочу быть свободной - еврейство не дает мне свободы (подчеркнуто нами - А.Т.). Кого не повергала в трепет внезапно опустившаяся ночь? Ну, прямо-таки трагическая идиллия. Поистине, момент остолбенения, когда слышишь подобное патетическое заявление.

"Теперь понимаете, почему евреи не болеют СПИДОМ? Потому, что их никто не любит. Даже свои", - итог саркастических наблюдений литератора, обращающегося с художественным умением к изображению низменных предметов без всякого резонерства, хитросплетений и с безошибочной естественностью и точностью, различающей истинные и ложные позиции.

Значит, СПИД принципиально обходит нас, евреев, стороной. Может быть, хоть эта преслову­тая брезгливость иммунодефицита к иудеям нас объединит?

Но персонажи эссе упрямо твердят: "Сефарды против ашкеназов. Харедим против светских. Левые против правых". И все мы ненавидим сами себя". Справедливости ищете? Напрасно: не най­дете теперича.

Автор в духе высказываний разных персонажей очерка создает некую формулу: "Мы нервный, неуравновешенный, впечатлительный народ... А государство Израиль - самое нервное государство в мире".

Один читатель, прочитав эссе "Нервный народ", написал в "Русское эхо": "Все персонажи - де­генераты и дегенератки или головорезки, как библейские Юдифь или Саломея. Неужели эти "герои" воплощают подлинный национальный характер?".

Другой читатель пишет: "Нервный народ" - это "черный юмор", изобличающий нашу нелюбовь к себе подобным, неистребимую задиристость и неготовность к компромиссам. Это - предостережение за распущенность".

Торопливый, жестоковыйный - с такими эпитетами, наделяемыми евреям, мы встречались и в священных книгах. Нигде люди одной нации в такой мере не разделены вершинами отчужденности и так не любят друг друга.

Неужели страна обречена на неосуществимые мечтания? Герой-рассказчик жаждет дать опре­деление действительности, осознавая, что силой духа на него возложено нести достоинство человека. Он проникает в сущность явлений. Он не желает софистически оправдывать все неразумное. Он, репатриант девяностых, слишком много узнал за годы жизни в Израиле и теперь мечется в дурном кошмаре.

Картину, которую нарисовал Л.Финкель, невозможно созерцать без содрогания: большая дис­гармоничность, самодовольство, размагниченность, амикошонство, принципиальная некорректность, высокомерие, самоуничижение и неверие - симтомы пути к нравственному упадку.

Внутреннее зрение, этот беспристрастный, не уклоняющийся в сторону мысленный взор писа­теля, его критический голос зовут к высокой цели и придают некий внутренний блеск неизведанности будущего. Вымотанный читатель вопрошает: "Разъясните мне, куда я иду?" А параллельно гложет мысль: у этого хаоса нет развязки. Корни болезни простираются далеко вглубь, когда мы решили, что старые моральные истины устарели и должны быть отложены. В этот самый момент исчезла также истина, чтобы, может быть, вернуться. Вернуться и научить нас уважать истину и заставить заплатить любую цену, принести любую жертву. А ведь мы достаточно храбры, жестоковыйны и настойчивы; мы только хотим как можно дольше не пускать эти качества в ход. Таков внутренний вывод из пред­посылок автора. Вот почему очерк раскрывающего правду и иронию жизни Л.Финкеля, умеющего держать читателя в напряжении, выдерживает опасный метод повествования от первого лица. Автор свободен от знакомой нам привычки выводить фальшивые нравоучения.

Неужто мы и впрямь когда-нибуль весело расстанемся с синдромом "нервного народа"? - такой вопрос задает себе читатель, прочитав повесть-эссе Л.Финкеля. Попробуем поборость антисемитизм неевреев юдофильством евреев. Веселые и радостные люди не опасны. Ужасы, как учит нас история всех времен, были разработаны и осуществлены людьми скучными и угрюмыми. Впрочем, радость тоже проливает слезы...

Если читатель не одобрит эти строки, я буду удивлена; если одобрит, я все равно буду удивляться.